Усталое солнце к вечеру спряталось в облака, превратившись в маленький золотистый шарик. Впрочем, дождя не было, да и в облаках зияли просветы. Так и чередовались: молочно-белые, светло-оранжевые, густо-палевые облака полосками – нежная лазурь неба. Было не жарко, но и не холодно, а так, в самый раз. За воротами, в уличной пыли, крича, играли дети, пахло укропом, шалфеем и яблоками. Василиска ушла к подружке, Филофейке, взяв с собой пряжу. Ужо, посидят, посплетничают, посмеются, что еще молодым девкам делать-то?
Посмотрев в небо, Иван встал, потянулся – пора бы уж Василиске возвращаться. Хватит сплетничать, нашли бы, чем заняться, и тут… Юноша улыбнулся. Вообще-то, и парни должны бы скоро быть. Что-то они долгонько сегодня, долгонько… Иван от нечего делать походил по двору, лениво попинав ногами валявшиеся дрова: вчера вечером покололи, а в поленницу не сложили – стемнело. А сегодня было неохота, да и не дворянское это дело – дрова в поленницы складывать, невместно занятие сие благородному мужу, на то слуги имеются.
В калитку вдруг дернулись, постучали. Иван обрадованно отворил, гадая, кто там – Митька, Прохор иль Василиска? Если Василиска, то…
– Здрав будь, господине! – низко поклонился какой-то незнакомый парень, даже не парень, а совсем еще молоденький отрок – безусый, светлоглазый, худой, с длинными русыми волосами.
– Да что ты на улице кланяешься? – посмеялся Иван. – Во двор хотя бы зайди.
– Коли позволишь, господине.
Одет парнишка был вполне даже прилично: белая, с вышивкою, рубаха, приталенный длинный кафтан темно-зеленого аглицкого сукна, украшенный серебристой плющеной проволочкою – битью, с кручеными веревочками-застежками – канителью – от ворота до самого низу, на ногах – алые сапожки, волосы аккуратно причесаны, в руках – беличья шапка.
Войдя во двор, гость еще раз поклонился:
– Спаси тя Господь, господине!
– Да что ты все кланяешься? – раздраженно бросил Иван и вдруг застыл, с удивлением вглядевшись в парня. – Постой, постой… Господи, да ведь ты Игнат, кажется!
Да уж, в этом прилично одетом, уверенном в себе пареньке сейчас было трудно признать того плачущего заморыша, что еще так недавно висел на дыбе под кнутом палача Елизара.
Гость улыбнулся:
– Признал, господине! Извиняюсь, что побеспокоил, – заглянул ненадолго и от дел никаких не оторву. Просто зашел поблагодарить за свое спасение… И вот сказать… Ежели, господине, не дай Бог, хворь с тобой какая-нибудь приключится, ты к лекаришкам немецким не ходи, а иди к моей матушке, Олене, – уж она-то от любой хвори вылечит. Мы на Поварской живем, в Земляном городе.
– На Поварской… – задумчиво повторил Иван. – А, знаю! Недалеко от Чертолья.
– Ну да, там рядом, – отрок улыбнулся. – И вот еще что. Матушка вчера гадала – сказала, опасность для тебя есть немалая.
– Что? – Юноша вскинул глаза и тут же рассмеялся. – У меня, вообще-то, вся жизнь в опасностях – служба такая, тут и гадать не надо.
– Извести тебя хотят, господине! – твердо заявил Игнат. – Про то и предупреждаю.
– Извести? – Иван хохотнул. – Интересно, кто?
– Точно не ведаю, но мыслю – тот самый дьяк, что меня пытал.
– Ондрюшка? – удивился Иван. – Ему-то с чего? Ну, вот что… – Юноша рассердился, и в тот же миг за воротами послышались знакомые голоса Прохора с Митькой.
С хохотом завалив в распахнутую калитку, парни споткнулись о разбросанные дрова и сходу принялись шутить:
– Эко, Иване! Ты пошто поленницу не сложил? Иль поленился?
Отрок еще раз поклонился и попятился:
– Ну, я пойду, господине. Ежели что, приходи на Поварскую – примем с честию.
Иван лишь отмахнулся и в нетерпении повернулся к друзьям:
– Ну, рассказывайте! Да чего ржете-то, словно лошади? Пьяные вы, что ли?
– Ну, зашли по пути, выпили, – признался Прохор. – По паре стакашков бражки.
– Да немного, – поддакнул Митрий. – Не опьянели, не думай. А смеемся от веселья.
Иван хмыкнул:
– Ну, ясно, не с грусти. Так чего веселитесь-то?
Прохор посерьезнел первым:
– Михайлу Пахомова помнишь? Ну, который при само… тьфу, при Дмитрии был?
– Ну, помню…
– Так мы его в кабаке встретили, пьянющий – в дым. И серебро швыряет – направо-налево. Так он, Михайла-то, что удумал – кошку вином напоил, не знаю уж, откуда он ее взял, хозяйская ли то была кошка, или он ее как-нибудь с собой принес, неважно. Вот она, заразища, по столу ходит, шатается, хвостищем бьет, ровно тигра, – а в кружки мордой лезет, видать, водка понравилась!
– Да-а, – выслушав, покачал головой Иван. – То-то, я смотрю, вам потеха. По делу узнали чего?
– Да узнали, – Прохор махнул рукой, присаживаясь на крыльце на скамейку. – Сначала я расскажу, потом – Митька.
– Давай, – протянув друзьям кувшин с квасом, Иван приготовился слушать. Даже глаза прикрыл – так ему лучше представлялось, что Прохор рассказывал.
С утра еще ярко светило солнце, а белые и палевые облачка несмело теснились над дальним лесом. Зеленщики, кроме лука, укропа и огурцов, продавали букеты васильков и фиалок, и Прохор уже полез за медной монеткой – купить для кузнецкой дочки Марьюшки, – да тут же раздумал. Не монетину пожалел – цветы-то куда девать, помнутся. На обратном пути прикупить, разве что? Вздохнув, парень махнул рукой да зашагал дальше, а шел он на Таганку, именно там, на берегу Яузы, устраивались иногда тренировочные кулачные забавы, которые, говорят, частенько посещал Михаил Скопин-Шуйский.
Прохор шагал, щурясь от солнца, и думал о завтрашнем дне. Суббота – можно было, наконец-то, встретиться с Марьюшкой возле церкви. Нет, не возле этой вот, деревянной и неказистой, а возле белокаменной, святых Петра и Павла, где уж такие золоченые маковки, что в иные дни и глазам глядеть больно. Не то что здесь…
Прохор обошел церковь и свернул к паперти… едва не наступив на дерущихся парней. Один – здоровый, мосластый, краснорожий – мутузил другого – маленького и щуплого. Точнее говоря, уселся тому на грудь и с вожделением бил по лицу кулаками, приговаривая:
– Вот тебе, вот! Не крестись, ворюга, на чужие иконы!
Лежащий в пыли парнишка уже и не пытался вырваться, а только просил, плакал:
– Не бей меня, Анемподистушко, не бей… Не буду больше.
– Знамо, не будешь, вор!
Остановившись, Прохор в числе других зевак некоторое время молча наблюдал за всей этой сценой, потом усмехнулся и подошел ближе:
– Ша, парни! Вес у вас уж больно разный.
Здоровяк с удивлением обернулся:
– А ты кто такой, чтобы мне указывать?
Вполне резонный, между прочим, вопрос. Только вот задан он был с таким презрением, с такой беспросветной наглостью и кондовой уверенностью в собственной правоте и непогрешимости, что Прохор ничего не ответил, а только махнул кулаком. Один раз… А больше и не надо было – краснорожего словно ветром сдуло – полетел кувырком в кусты, оклемался, высунул морду.
