— А ну вылазь, сволочье! Освобождай место.
Несколько обескураженных таким поворотом дела ссыльных вывели на палубу, поместив на их место в трюм человек тридцать черных эбонитово-блестящих рабов — по большей части крепких молодых мужчин, впрочем, попадались и тощие подростки, и испуганные, с глазами, как у газели, женщины.
Похожий на смесь бульдога и таксы боцман Гильермо, кроме того, что исполнял обязанности канонира, еще оказался и неплохим кузнецом, ловко перековав новоприобретенных узников — на этот раз уже черных.
— А вы что вылупились? — обернувшись прикрикнул он на ссыльных. — Работы нет? Сейчас я вам найду, потом не говорите, что не слышали.
В этот день Громова и его сотоварищей особо не гоняли — и сам капитан, и вся его команда, исключая вахтенных, напилась в стельку, празднуя удачную сделку. Конечно же, сделку, люди Якоба Пинеды вовсе не устраивали лихого набега на местные селения с целью захвата рабов, о нет — живой товар они по дешевке купили у какого-нибудь местного негритянского царька… купили или, скорей, обменяли на тот же ром или дешевые стеклянные бусы. И теперь праздновали, да так, что от лихих песен и ругани, казалось, трещали шпангоуты!
Резко изменив курс, «Святая Эулалия» пенила бурные воды Атлантики.
— Лай-ла-ла, лай-ла-ла, ла! — орали матросы во главе со своим капитаном.
Громов, нынче вместе со всеми переселенный на палубу, так и не смог сомкнуть глаз, всё чудилось, будто поют по-русски что-то наподобие «В флибустьерском темно-синем море бригантина поднимает паруса». И почему слово «бригантина» всегда ассоциировалось с романтикой? Вон, «Святую Эулалию» взять — да-а-а… Романтики хоть отбавляй, особенно — учитывая живой товар в трюме.
И начались нудные дни плавания, слава богу, без особых штормов — так, пару раз потрепало, но «сэр Якоб» при всех его гнусных недостатках оказался опытным капитаном. Во время шторма трудились как проклятые все, включая не только команду и ссыльных, но и пассажиров: тянули по команде боцмана разного рода веревки и тросы — бегучий такелаж, а наиболее шустрые — «висельник» Громов, Головешка, Мартин Пташка — уже и забирались на ванты, слава богу, не сорвались — Андрей как-то вовремя ухватил за шкрябень Мартина.
На протяжении недели ветра дули свежие и даже слишком, корабль швыряло, словно щепку, правда, морской болезнью почти никто не страдал — каторжный труд с легкостью лечил все. Бывший лейтенант много чему научился — вязать морские узлы, рифить паруса, птицей взмывая на казавшуюся такой высоченной мачту — работы хватало всем не только в шторм, но и в сильный ветер, который — даже попутный — вовсе не вызвал радости у опытных моряков «Святой Эулалии», — скорость судна все равно не увеличить — все паруса не поставишь — ветер сорвет либо сломает мачту. Самое хорошее — это средненький или даже слабый ветер, и не совсем попутный, а чуть сбоку — чтоб паруса друг друга не перекрывали. Такой, какой задул в пятницу, дня через три после шторма.
Судно подняло все паруса, на мачтах радостно затрепетали красно-желтые полосатые вымпелы Каталонии, а на кормовом флагштоке гордо реял белый английский флаг с крестом Святого Георгия. В прозрачно-голубом безоблачном небе ярко сияло солнышко, ласковые изумрудные волны несли бригантину к ее цели — в городок Чарльстон, до которого — все в это верили — не так и много уже оставалось. Так бы вот плыть и плыть… Впрочем, капитан Пинеда вовсе не собирался давать отдых команде, а особенно — ссыльным: те драили палубу по нескольку раз в день. Все правильно — у хорошего командира солдаты никогда бездельем не маются.
С одной стороны, бывшие узники уставали, конечно, но с другой — никого не мутило от качки, как, к примеру, тех же переселенцев — ох, как бедняги страдали! Что уж говорить о живом товаре — черных невольниках, в страшной тесноте томившихся в душном трюме. Там уже умерло четверо — по приказу «сэра Якоба» Андрей «Висельник» Громов лично выбросил тела за борт с помощью Головешки Сильвио и Мартина Пташки. На последнего, кстати, и капитан, и его полууголовная команда уже не поглядывали с вожделением — поначалу не до того было: пьянки да потом шторм, а ныне… ныне на корабле хватало и женщин — негритянки, переселенцы…
Поначалу пользовали невольниц, выбирали к вечеру посимпатичнее, тащили в каюту капитана и шкипера, затем наступала очередь остальных. Естественно, сексуальный голод удовлетворяла только команда — о ссыльных речь не шла, да им и не до того было — ухайдакивались за день так, что к вечеру валились на палубу без задних ног.
По распоряжению капитана ссыльные ночевали у правого борта, переселенцы — у левого. Ночи стояли теплые, так что спать на свежем воздухе предпочитали и многие матросы. Бульдогоподобный боцман Гильермо даже снабдил переселенцев теплыми шерстяными одеялами — подстилать под себя на палубу — не за просто так, конечно, содрал — выжига! — по шесть песо! Ссыльным, кстати, тоже одеяла выдали — только самые прохудившиеся, дырявые, да бедолаги были рады и этому, все не на голых досках спать.
Иногда выдавались и свободные вечера, вполне подходящие для общения… впрочем, никто из бывших узников в подробностях о себе не рассказывал, даже неудержимый на язык Сильвио Головешка — тот больше предпочитал говорить «про баб», и даже как-то ночью пытался пробраться на левый борт, подкатить к какой-нибудь женщине — да был пойман бдительным вахтенным и едва не выброшен за борт, хорошо, капитан находился в относительно недурном расположении духа — несостоявшийся прелюбодей отделался лишь парой пинков и зуботычин. Повезло, могли ведь дать и плетей… или выбросить за борт — запросто.
— Эх, — переживал Головешка. — Такие там девки есть, ах! Особенно одна — кучерявенькая. Аньеза, я слышал, так ее зовут, кажется.
— Аньеза? Да ведь ей лет тринадцать, не больше, — Громов укоризненно покачал головой и стал смотреть в море.
— Так я и говорю! — Сильвио хлопнул себя по ляжкам. — В самом соку девочка! Ах, кто-то ее здесь опробует, клянусь всеми святыми… И этот кто-то, увы, явно буду не я. И не ты, Пташка! Сказать вам — кто?
— Не думаю, чтоб они вот так вот навалились на поселенцев, — покачал головой белобрысый Рамон. — Это мы почти каторжники, а за поселенцев могут и спросить.
Головешка неожиданно расхохотался:
— Ой, не смеши, Рамон! Спросят за них, как же. За эту-то нищету? Подожди-и-ите, сейчас наши черти наедятся негритяночками… И захотят девочек посветлее! Непременно захотят, попомните мои слова. Ну что ты так смотришь, Пташка?
— Думаю, — вздохнув, подросток грустно посмотрел в небо своими большими серовато-зелеными глазами, обрамленными такой густоты ресницами, от каких не отказалась бы ни одна дама.
Тонкий нос, приятное, чуть вытянутое лицо, каштановые волнистые волосы… действительно Пташка.
— О! — баламут Головешка со смехом хлопнул Мартина по плечу. — Да ты у нас и думать умеешь? И о чем же ты мыслишь, наш ученейший друг? О той девчонке? Что краснеешь? Ага! Угадал!
— Да нет, — смущенно потупился юноша. — Просто… Вот подумалось вдруг — а что нас в этом Чарльстоне ждет?
