– Я тут поесть принесла, все вам, – звонким голоском произнесла… Евдокия, Евдокся, дальняя родственница наместника Евсея Ольбековича. Она была в синем сарафане с вышивкой, в накинутом на плечи летнике. На голове – скромно повязан платок, закрывавший волосы. Но глаза, глаза – словно зеленое пламя вдруг залило узилище! И… какое милое лицо, и тонкий стан, и грудь…
Иван, встав, поклонился:
– Спаси тя Бог, красавица! Кто ж ты, дева, добрая, как святая.
Девушка зарделась, опустила очи…
– Евдокия я. Кушай, мил человече. Остальным я тоже принесла.
Она вышла, и стражник прикрыл дверь. Снова стало неуютно и тихо, но уже не так противно, как раньше… «Евдокия я…». Ух и глаза у девки! А лицо, а коса, а губы?
Раничев развязал узелок: молоко в плетеном туесе, пироги, полкраюхи хлеба. Жить можно! Интересно только – как долго? Дожевывая пирог, Раничев задумчиво уставился в потолок. Что от него надобно епископу? Чтоб признался в какой-нибудь гадости? Почему б не признаться, запросто. Сколько дней осталось существовать Угрюмову? Раз-два… Ага, похоже, уже завтра вечером всем будет не до скоморохов. Стало быть – нам только ночь простоять да день продержаться, а дальше налетит из-за холма красная конница в лице войска эмира Османа, любимого полководца Тимура. Это хорошо… Жаль, город сожгут, гады. Ну ничего, отстроится потом быстро. И даже начатую башню выстроят. А пока, пока нужно потянуть время… А то как бы сразу не ухайдакали. Раничев улыбнулся.
Его вытащили из камеры после обеда. Вернее, конечно, никакого обеда не было – просто когда вели через двор, солнце уже клонилось к вечеру. Протащив по лестнице, два дюжих стража втолкнули Ивана в темную монашескую келью.
– Ну здрав будь, человече, – елейным голоском поприветствовал его епископ. Желтолицый, иссохший, он смотрел на Раничева, словно на отвратительную ядовитую гадину, глазки его – маленькие, глубоко запавшие – пылали безумием. Иван усмехнулся. Нет, конечно же, никаким безумцем Феофан не был – просто напускал на себя ореол святости. Дескать, вот только о божеском и думаю, отрешенно от всех мирских дел.
– Не ты ль, человече, о прошлую седмицу, хохотаху, поносил на торгу святую православную церковь? – В глазах епископа запрыгали жуткие зайчики.
– Я, отче, – смиренно ответствовал Раничев и, чуть подумав, прибавил: – Бес окаянный попутал.
Феофан удивленно приподнял брови:
– А не ты ли со иными скоморохами скопом иконы святые порубить призывал премерзко?
– Я. – Кивнув, Раничев низко пригнул голову, чтоб скрыть издевательское веселье, явно написанное на лице.
Епископ был озадачен – тут мало кто сразу во всем признавался.
– А еще, говорят, ты тайные дороги людишкам Хромого нехристя показал?
– Показал, отче, куда деваться?
– Один ли? Видно, со скоморохами?
– Угу… Но не только с ними. – Иван хохотнул про себя и выдал: – Аксен, сын боярина Колбяты Собакина, тоже с нами был. Он и есть соглядатай главнейший!
– Аксен?! – Феофан аж подпрыгнул. – Ну Аксене… Ух, собакинская порода дюже вредная… – А… – Он немного запнулся и пристально взглянул на допрашиваемого. – А откуда ты сие знаешь?
– Парень один сказал… – усмехнулся Иван. – Убитый.
– Так-так… – несколько озадаченно, как показалось Раничеву, протянул епископ. Посидел немного, сверкая глазами, потом вопросил сладчайше прежним елейным голосом:
– А кто у вас самый наиглавнейший переветник? Стой, не отвечай. – Епископ махнул рукой, сухонькой, желтоватой, высохшей. – Попробую сам угадать… Не воевода ли наш, Панфил Чога? Думай, паря, хорошо думай. Укажешь если на воеводу, тогда… сам смекай.
– Он! – сдерживая смех, ответил Иван с самым серьезным видом. – Угадал ты, отче, в самую точку попал.
На Феофана было стремно смотреть. Услыхав про воеводу, он, казалось, вот-вот согнет руку в локте и закричит «Йес!».
– А… скоморохи твои… – шепотом спросил епископ. – Они тоже про всех ведают?
– Не, скоморохи не ведают. Я у них за главного был – лишнего не рассказывал, опасался, что продадут. Да, еще про одного забыл…
Епископ насторожился:
– Про кого же?
– Тиун Минетий, собакинский. Вот кто враг лютый.
– Что, и Минетий тоже?
– А как без него-то? Аксен вместе с ним дела свои переветные обделывал да еще похвалялся – придет, ужо, Тимур-хан, еще посмотрим, кто наместником будет!
Феофан проворно соскочил с креслица и подбежал к узкой двери. Распахнув, крикнул:
– Писца, писца сюды!
В дверь тут же сунулся здоровенный угрюмого вида мужичага с дебильным детским лицом и подозрительно громыхающим сундучком в руках.
– Чего пришел? – накинулся на него епископ. – Писца – сказал, не ката! А ну проваливай, не мельтеши тут. – Он обернулся к Ивану:
– Так ты, мил человече, и под пыткой все поведанное готов подтвердить?
– Готов, – пожал плечами Раничев. – Только вечером. Сейчас спать очень хочу. Да и чего поесть бы.
– Велю тебе в поруб пирогов принести, – милостиво покивал Феофан. – Да где ж этот писец. Авраам! Эй, Авраамка!
В дверь стрелой влетел писец Авраамка – длинный нескладным малый с узким лицом и прической «я у мамы вместо швабры». Споткнувшись об порог, шмякнулся об пол, растянувшись у ног епископа:
– Звал, отче?
– Где тебя черти носят? – возопил Феофан и тут же быстро перекрестился – как же, помянул нечистого. Помянешь тут, с этакими-то работничками.
– Запишешь все с подробностию. – Он кивнул на Раничева. – Да не торопись, пиши внятно! И это… – Епископ отвел писца в сторону, прошептал: – Буде тать сей про Аксена Собакина врать начнет – не пиши, лжа то. И про Минетия, тиуна собакинского… Впрочем, про Минетия – можешь.
– Да-да, отче. Торопиться не надо, – обернулся к ним Иван, мучительно соображая, а не занести ли в число врагов-переветников еще и писца Авраамку с палачом-катом в придачу? Пускай Феофан озадачится! По здравом размышлении, Раничев эту идею отверг – опасался уж слишком перегнуть палку. Поэтому, поклонившись уходящему епископу, только смиренно напомнил про обещанные пироги.
– Будут тебе пироги, – обернувшись, пообещал епископ, маленькие глазки его горели жестокой радостью. Он вышел, шепнул, не в силах сдерживаться: – Ну погоди, воевода! Думал меня прищучить? Ан нет, посмотрим, как сам вывернешься!
– Пироги – это хорошо. – Раничев потянулся, с удовольствием глядя, как захлопнулась за епископом дверь. – В таких случаях, правда, полагается еще банка варенья и пачка печенья… Ну да ладно, сойдут и пироги. Тебя как звать-то? – Тщательно пряча улыбку, он взглянул на писца.
– Авраам, – отозвался тот, раскладывая на столе свой нехитрый инструментарий: листы грубой бумаги воеводской выделки, чернильницу, песок и несколько остро заточенных перьев.
