Девчонка кивнула. Она необыкновенно красива сейчас, вот такая, плачущая, с рассыпавшимися по плечам густыми темно-русыми волосами, с глазами, зелеными, как у русалки, с волнительно вздымавшейся грудью… кстати, снова обнажившейся.
– Ой… – Евдокся быстро поправила разорванную рубаху, зарделась стыдливо.
– Ты не о теле своем сейчас думай, а о том, как убежать поскорее, – помогая ей подняться, заметил Иван. – Да и не реви уже.
– Не реву я. – Боярышня покачала головой. – Скажи, то, что он говорил, правда? – Она кивнула на лежащего навзничь предателя. – Мы победили?
– Увы, нет, дева, – грустно вздохнул Раничев. – Потому и бежим.
Дождавшись, когда девушка приведет себя, насколько возможно, в порядок, он повел ее за собой, таясь меж кустами. Вокруг, словно бы ничего и не случилось, беспечно щебетали птицы, синело постепенно очищавшееся от дыма небо, и желтое нарядное солнышко отражалась в прозрачных водах широкого, весело журчащего ручья. Будто бы и не было ничего. Ни осады, ни ворвавшихся вражеских полчищ, ни огня, ни крови, ни трупов…
Где-то впереди вдруг послышались чьи-то осторожные шаги. Иван напрягся, вместе с Евдоксей повалился в кусты, выставив вперед нож. Высунулся… И снова обернулся к девчонке, облегченно переведя дух:
– Свои. Эй, ребята, не проходите мимо!
Миг – и Салим с Ефимом Гудком радостно хлопали его по плечу:
– А мы уж думали, ухайдакали тебя гады.
– Не так-то легко меня ухайдакать, – засмеялся Иван. – Кстати, знакомьтесь: боярышня Евдоксия… или Евдокия, как правильно, мэм?
Девушка шмыгнула носом:
– Дома Евдоксей кликали.
– Ну и мы будем так звать. Можно?
Боярышня засмеялась.
– А я вас запомнила, – улыбнулась она, глядя на Раничева с Ефимом. – Вы скоморохи, у боярина-батюшки выступали.
– Все здесь у вас бояре-батюшки, – хохотнул Иван. – Однако поспешим. Там нас еще раненые дожидаются.
– Какие раненые? Ой, а где же мои все? Куда их увел этот… не знаю кто, с косой такой бородой, рыжей?
– С косой бородой, рыжий? – переспросил Ефим. – Боюсь, в плену они все, боярышня. Кособородый – дрянь человечишко, Аксенки Собакина холоп вернейший.
– Но как же…
– Война, боярышня. Война.
Евдокия беззвучно заплакала.
Они снова притихли, пропуская очередную разнузданную, отягощенную награбленным добром орду. Переждав, быстро перебежали выгоревшую улицу и – заборами, там, где они еще были, да обгоревшими кустами – пробрались к оврагу.
– Ну слава богу, – увидев их, обрадованно воскликнул Авраам. – А это кто с вами?
– Так, мимо тут проходила… Как Тайгай?
– Спит. В себя раз пришел – попросил водицы, испил, теперь спит.
– Это хорошо, что спит, – протянул Салим. – Значит, выживет.
Вокруг быстро темнело, словно устрашенное видом пожарища и резни солнце спешило побыстрей скрыться. Небо прямо на глазах приобретало густой синий оттенок, и серебряный ломтик месяца закачался над обгоревшими стенами города. Где-то недалеко завыл пес, его подхватил другой и тут же заскулил – жалобно так, тягуче – видно, ударили ногою.
На ночь разобрали дежурство – Раничеву выпало первым. Все улеглись тут же, в овраге, замаскировавшись ветками. Не сказать, что ночью было безопасней, чем днем. Везде – и далеко, у стен, и здесь, почти рядом – слышались крики победителей. Войско эмира Османа грабило город. Как и положено – три дня, из которых первый уже истек, но ведь были еще и второй, и третий…
Иван уселся у самого устья оврага, там, где находился заросший колючими кустами «вход», как все уже называли это место. Остальные спали в нескольких шагах, но тоже – рядом. Тяжело дышал раненый в грудь Тайгай, вот уж кому досталось! Что ж, продержался бы еще денька два. Тогда… Тогда – в самом пиковом случае – можно будет и подбросить его кому-нибудь из командиров Тимура. Те уважают великих воинов, а именно таковым и являлся Тайгай. Вылечат, приставят самого лучшего лекаря, после могут и отпустить под честное слово, а скорее всего, предложат перейти к ним на службу. Сам Тимур и предложит или этот, как его, эмир Осман. Тимур, кстати, тоже эмир, двадцать пять лет уже, с тех пор как захватил Самарканд и сделал его столицей Мавераннагра – своей империи под жутким среднеазиатским солнцем. Потрясатель вселенной, тем не менее он смог стать лишь эмиром, не ханом – прославленный хромец не был чингизидом, а вся земля вокруг принадлежала прямым потомкам Чингис-хана. Вот и пришлось удовольствоваться титулом эмира, поставив ханом послушного чингизида – Суюргатмыша, а затем его сына Махмуда. Те царствовали – Тимур правил. Тамер Ланг – Железный Хромец – прозвали его в Персии, и прозвали не зря. О воинском таланте и жестокости Тимура ходили легенды. О жестокости – даже, пожалуй, слишком преувеличенные. Впрочем, излишней добротой здесь не страдал никто. Не принято как-то было, не любили гуманистов. Вот воинов – уважали. Так что и Тайгаю, несомненно, предложат службу. Наместником или полководцем. Правда, Тайгай может не пойти, слишком уж он верен Тохтамышу, так ведь и не предал своего сюзерена, как не предали его Бек-Ярык-оглан с сыном. Могли бы уйти в степь или в мордву, но ведь бились в Ельце или вот здесь, в Угрюмове, понимая, что обречен город. Что ж такого привлекательного было в Тохтамыше, что, даже обессиленного, не бросали его самые лучшие воины. А может, они потому и были самыми лучшими?
Раничев посмотрел на небо – уже высыпали звезды. Разбросав в сторону руки, храпел Ефим Гудок, посапывал носом писец Авраамка, стонал во сне свернувшийся в комок Салим – и как он мог так спать, подтянув коленки к самому подбородку? Слышно было, как, вздохнув, всхлипнула Евдокия-Евдокся. Поворочавшись, встала, пробралась осторожно к Ивану:
– Можно, я с тобой посижу?
– Сиди, дева, коли не спится, – приглушенно хохотнул тот. – Эх, покурить бы…
– Чего сделать?
– Да ты не вникай, Евдокся. Это я своем, о девичьем. – Раничев засмеялся.
– Веселый ты, – тихо произнесла боярышня. – Одно слово – скоморох.
И непонятно, чего в голосе ее было больше – легкой зависти, признательности или – так, слегонца – презрения. Презрения представителей господствующего класса к классу низшему, прослойке изгоев – кем еще были скоморохи? Нищие бродяги, которых люди круга Евдокси лишь терпели, не более. Хотя встречались изредка и певцы-аристократы – Бояны, но, в отличие от Западной Европы, скоморохи вовсе не были менестрелями, труверами, миннезингерами – слишком уж близки к народу, плоть от плоти народа, от так называемого «простого» народа…
Ай‑ай, как нескладно-то. Раничев пригорюнился. Хотел вот поговорить с девушкой, ан наґ тебе! Скоморох… Чего уж с таким разговаривать, гусь свинье не товарищ. Иван затих, но не выдержал первым.
– Ты сказала – скоморох, – тихо повторил он. – А если б я был знатным боярином или, скажем даже больше, князем, так не должен бы веселиться?
