Плясали, прихлопывали, притоптывали. Все звончее играли гусли, громче посвистывала свирель, а бубен, казалось, порхал в огромных ручищах Авдотия.
Весна, весна,
Приходи, красна!
И вдруг оборвалось все резко! Расступился притихший народ, оборвалась песнь свирели, пару раз звякнув, замолк бубен, и Иван, приготовившись к очередному аккорду, задержал над гуслями руку. Высокий худой человек, смуглый, чернобородый, в черном клобуке и длинной рясе, с посохом, смотрел прямо на него с тщательно спрятанной в бороде усмешкой. Поодаль стоял возок, вокруг – священники, монахи и богато одетый воин в кафтане и однорядке, с подвешенным к поясу мечом.
– Киприан! – пробежал вокруг шепоток. И уже громче: – Благослови, отче!
Киприан? Раничев усмехнулся: так вот ты какой, северный олень… вернее – митрополит. Умнейший человек и известнейший книжник. А ну-ка…
Почти в абсолютной тишине, Иван грянул гуслями, да с такой силой, что все собравшиеся вокруг вздрогнули. А Раничев затянул, хитровато поглядывая на митрополита:
Должен свято хранить три блага муж непорочный:
В сердце своем чистоту, тихую скромность в очах;
Сдержанность в речи спокойной. Кто все соблюл и усвоил…
Много богаче, поверь, Креза Лидийского тот!
Киприан усмехнулся, обернулся к своим:
– Вот уж меньше всего ожидал услышать здесь Иоанна Кириота. Откуда этот безграмотный лицедей знает стихи ромейца? А вы говорили – в устах скоморохов одна похоть и мрак?
Благословив толпу, он уселся в возок, махнул рукою следовавшим за ним воинам:
– Пусть поют. А колпачников – гнать.
Кивнув, воин отошел в сторону, подозвал маячивших в отдалении стражей, сказал что-то. Выслушав его, стражники вскочили на коней и быстро направились на середину рынка, туда, где крутили колпачки лиходейные людишки старца Мефодия.
– Вои! – свистнул стоявший на стреме пацан – плосконосый, узкоглазый, приземистый, с круглым ноздреватым лицом – и колпачники, споро собравшись, тут же растворились в толпе. Старец Мефодий – тощенький мозглявенький старичок, морщинистый, с непропорционально большой головой и крючковатым носом – дребезжаще рассмеялся, глядя, как озадаченно чешут бороду столпившиеся вокруг опустевшей площадки воины. Ищете лиходеев? Ну ищите, ищите, Бог в помощь.
Платон, ты душу объявил бессмертною
И тем себе в веках стяжал бессмертие.
Природа о природе и о мысли мысль
Рекли свой суд устами Аристотеля, —
сидя в возке в полголоса прочел Киприан. Усмехнулся, приказал наперснику:
– О скоморохе том вызнай! Больно уж необычен.
Наперсник – высокий костистый монах с длинной русой бородой и внимательным взглядом – молча приложил руку к сердцу. Возок митрополита медленно поехал в Кремль, где и остановился у высокой колокольни церкви Иоанна Лествичника, разрушенной Тохтамышем и недавно восстановленной по указу князя Василия Дмитриевича.
А на площади продолжалось прервавшееся было веселье. Снова играли гусли, Иван даже охрип уже петь, хорошо, доброхоты поднесли чарку меда. Выпив, Раничев утер бороду, закусил пряником, повеселел и принялся наяривать пуще прежнего. Авдотий с Селуяном, тоже выпив, не отставали от него и даже сами пускались в пляс вместе с окружившими их довольными посадскими. Отведя старика Ипатыча домой – не для старых костей таковые игрища, – прибежал обратно Иванко. Устал собирать в шапку мелочь… Вот то-то и оно, что мелочь. Правда – зато много, да еще и не вечер.
– Ишь, повезло харям, – завистливо произнес вставший в отдалении узкоглазый пацан с приплюснутым носом и ноздреватым, словно непропеченный блин, лицом. Повернулся к маячившим в отдалении колпачникам: – Половим ротозеев, братушки?
– Да ну их, Федька, – отмахнулись те. – И так уж наварец изрядный, можно и отдохнуть теперя.
– Ну как знаете. – Сплюнув, Федька – известный не так давно в Угрюмове как Федька Коржак – направился ближе к толпе. Шнырять по чужим калитам он вовсе не собирался – не было достаточной квалификации – а вот ежели какая раззява сама в руки кинется, вот тогда… Прислонившись к березе, Коржак скрестил на груди руки и, сощурив от солнца и без того узкие жиганьи глаза, с нарочитой ленью наблюдал за посадскими. Пожалуй, не те все это были люди – уж больно бедные, вряд ли у кого в кошеле серебрилось, в лучшем случае – медь, в худшем – вошь на аркане. Ну разве с таких что возьмешь? А вот пацан с шапкой шныряет… Коржак приоткрыл левый глаз. Нет, и в шапке медяхи… Вот, голота чертова! Не могли уж ради праздника припасти серебришка. Да и стремно как-то скоморохов опускать, пацан-то для них собирает. Впрочем, какие они, к чертям собачьим, свои? Хари скоморошьи. Ишь, натравили митрополита и довольны. У, морды…
– Почто на скоморохов пялишься, Феденька?
Коржак вздрогнул, услыхав рядом знакомый вкрадчивый голос. Обернулся испуганно:
– Вот песни слушаю, дядько Мефодий.
Воровской старец, тощий и мозглявый, словно высушенная на солнце вобла, расплылся в широкой улыбке, только одни лишь глаза оставались холодными, злыми.
– Ну слушай, слушай, отроче… – благостно произнес он. – Только помни! – Старец вдруг с такой силой сдавил Коржаку запястье, что тот едва не закричал. – Начнешь скоморохов щипать – не вздумай заныкать что.
– Что ты, Мефодий Порфирьевич, как можно? – Парень захлопал глазами, словно преданный пес. Был бы хвост – завилял бы.
– Смотри, паря… Вечером жду. – Нехорошо прищурившись, воровской старец, не прощаясь, исчез в толпе.
– Вот черт старый! И как пронюхал-то? – зло прошептал Коржак ему в спину. – Теперь уж делиться придется, а хотел ведь… Ух, морды! – Он заметил уходящих колпачников. – Верно, они и наплели старцу. Теперь уж без добычи можно и не возвращаться, себе дороже.
Федька уныло сплюнул в снег и вдруг оживился, заметив остановившийся около толпы возок, крытый светло-зеленым сафьяном. Весь такой изящный, видно, что не из дешевых, запряженный парой гнедых – тоже не кляч. На облучке сидел здоровенный чернобородый возница, позади, на запятках, – двое парней-слуг – косая сажень в плечах. Соскочив на снег, слуги почтительно помогли выбраться из возка деве… вернее, молодой женщине, видно – боярыне или богатой купчихе. Нет, скорее боярыне – уж больно надменна. Лицо красивое, белое, нарумяненные щеки, подведенные сурьмой брови, глаза – синие… или темно-серые, не разберешь. Крытая тускло блестящим атласом соболья шуба, на голове стеганый шлык из такой же ткани, сапожки черевчатые на ногах – все так красиво, богато.
Коржак аж облизнулся весь, сделав стойку, словно охотничий пес. Незаметно последовал за боярыней – вот подойдет к толпе, уж тогда… Боярыня не стала подходить ближе, остановилась в отдалении, на пригорке…
Раничев как раз пел про зеленые глаза, не видел ничего вокруг и не слышал. Темно-русая шевелюра его растрепалась, недавно подстриженная бородка намокла от пота, голубая епанча, накинутая поверх чиненого кафтана, небрежно ниспадала на снег.
