Все ж таки не отстали, нагнали супостатов у самого торжища, уже опустевшего ввиду позднего времени. Возница Федор и плосконосый зачем-то подошли к крайнему рядку, дощатому, как и прочие, заботливо укрытому рогожкой, около которой ошивалась пара облезлых бродячих псов с дикими, горящими плотоядным огнем глазами.
– Кыш, курвы! – подняв палку, отогнал собак плосконосый и, услужливо откинув рогожку, горделиво произнес: – Вона!
– Тихо ты, – испуганно заоглядывался Федор. – Орешь, как на пожаре.
– Да нету здесь никого, – хрипловато засмеялся парень. – Сюда, с темнотой, только наши заглядывают.
– Вот с ними и утащите. – Слуга усмехнулся. – В прорубь.
– Так провалимся же!
– Ваши дела – мое серебришко.
– Ну хоть едину деньгу-то прибавь, а? За старание, – заканючил плосконосый.
Высморкавшись, возница обернулся к нему:
– Ладно, держи.
Он швырнул парню маленький, с неровными краями кружочек:
– На зуб-то не пробуй, чай, не обману. Только посейчас чтоб убрали.
– Сейчас и уберем, – кивнул плосконосый. – Пойду только, своих кликну.
– Ну это уж без меня… – Слуга глуховато засмеялся. – Людишки-то верные? Не продадут?
– Пусть только попробуют! – горделиво усмехнулся плосконосый и, простившись с возницей, побежал куда-то к реке.
– Интересно, что там у них? – выполз из-под рядка Раничев. – Да не верти ты башкой, Иванко! Сам же слыхал – вернется еще сюда твой обидчик. Так что не вижу особого смысла за ним бегать.
– А ну-ка не вернется? – Иванко похлопал ресницами. – Или – вернется, да не один?
– Вот тогда и будем думать, – отрезал Иван, наклоняясь к рогожке. Откинул…
– Мать честная! – широко раскрыв глаза, прошептал отрок и быстро перекрестился. – Господи, упокой.
Раничев последовал его примеру. Было отчего креститься – на подмерзшей к вечеру земле, под рогожкой, лежало два трупа!
На холодном небе высыпали первые звезды.
– Ишь, вызвездило, – недовольно пробурчал Федор, возвращаясь в усадьбу покойного Хрисанфия Большака. Поднявшись по крыльцу, миновал сени, осторожненько постучал в горницу.
– Кто? – послышался из-за двери знакомый голос боярыни.
– Язм, Федор.
– Входи же! – Боярыня самолично распахнула дверь – красивая до умопомрачения, в иссиня-черном повойнике и просторной накидке-распашнице из такого же цвета тафты.
– Все исполнил, как наказала, матушка! – войдя, поклонился Федор.
Руфина довольно сверкнула глазами:
– Славно! Кто помогал, Мефодий?
– Не сам, – мотнул головой слуга. – Человечек евонный, Федька Коржак.
– Славно, славно… – Боярыня вытащила из шкатулки деньги. – Держи вот, за службишку тебе верную.
Федор упал на колени, целуя перед матушкой-боярыней пол. Та милостиво улыбнулась и, тут же вскинув глаза, вкрадчиво спросила:
– А с Анфискою как?
– Тоже, как и наказано, – поднял голову слуга. – Продана опосля сурожцам. Недорого, но все ж… Вона деньга… – Федор полез за пояс.
– Оставь себе, – задумчиво перекрестясь, кивнула Руфина. – Ступай покуда.
Низко поклонившись, Федор попятился к выходу.
Выпроводив его, боярыня задвинула засовец и, бросившись к сундуку, вытащила оттуда распятие.
– Патер ностер… – Упав на колени, она принялась исступленно молиться на латыни, так яростно, как давно уже не молилась, живя средь православных и сама вынужденная принять православную веру, став женою Хрисанфия Большака, ныне уже покойного, слава Святой Деве Марии. – О, непорочная Дева Мария, – окончив молитву, улеглась на широкое ложе Руфина, – многие, даже папский нунций в Крево, знаю, всегда считали меня излишне жестокой. Но разве я жестока? Да, я расправляюсь с опасными людьми, но делаю это крайне редко, только когда к этому возникает существеннейшая необходимость, как вот в случае с муженьком. О, Иисус, только ты знаешь, как он меня мучил! А я… я даже где-то добра… Вот взять хоть эту варварскую служанку. Могла ведь и ее приказать – в прорубь, но ведь из человеколюбия и уважения к тебе, Господи, поступила иначе.
Плосконосый вернулся к опустевшим рядкам быстро, не один, с двумя дружками. Один остался на стреме, остальные двое схватили убитых парней за руки, за ноги и – по очереди – отнесли к реке, где, кинув на берегу, призадумались. Велено в прорубь, а ледок-то тонок! Кому охота тонуть зря?
– Вот чего сотворим, ребя! – придумал наконец плосколицый. – Ты, Стригун, беги к Онкудину-деревщику, он тута недалеко живет. Умыкни со двора шест какой али жердину подлиньше.
– Понял! – обрадованно кивнул Стригун, молодой, высокий и крепкий парень с наивным глуповатым лицом. – Мигом сбегаю, Федя!
Быстро поднявшись к Торгу, он побежал к деревщику напрямки, рядками, сбив с ног Раничева, изображавшего простого, заглядевшегося на звезды прохожего.
– Вот гад, – поднимаясь на ноги, заругался Иван. – И куда мчится?
Огляделся в поисках Иванки – тот должен был сидеть в кустах у реки. Кустики были низехонькими, и самому Раничеву укрыться за ними было бы весьма проблематично. Интересно, как там дела?
Не успел Иван подумать об этом, как к рядкам прибежал запыхавшийся отрок.
– Сидят, – переводя дух, сообщил он. – Дружка к деревщику Онкудину послали за жердью. Видно, хотят убитых в реку спихнуть.
– За жердью, говоришь? Ну-ну… – Раничев вдруг улыбнулся и заговорщически подмигнул парню…
А те двое, у реки, так и сидели, замерзли малость – ветер-то к ночи задул холодный.
– Ну вот где его носит? – в который раз риторически спрашивал плосконосый Федька Коржак. – Эдак и задубеть можно, дружка твоего ожидаючи.
– Да он парень быстрый, – поплотнее кутаясь в баранью доху, заступился за приятеля второй. Темно было вокруг, страшно, а в широко раскрытых глазах мертвецов отражались звезды.
– Вижу я, какой он быстрый. – Коржак смачно высморкался, обтер руку о снег.
– Да вон он идет! Эвон, за березами.
Федька присмотрелся – и в самом деле, со стороны невысокого, поросшего березами холма приближалась длинная фигура с шестом.
– Эй, Стригун, – замахал руками Коржак. – Быстрее-то не можешь, что ли?
Приближавшийся помощник молча прибавил шагу.
– Ну наконец-то. – Напарник Коржака нагнулся к трупам. – Давай хватай за ноги, Стригуша!
– Шест-то мне передай, – попросил Федька. – Чай, несподручно…
– Шест? – незнакомым голосом вдруг переспросил Стригун. – На!
Резким ударом он завалил в снег приятеля и, ударив того для верности ногою, повернулся к Коржаку:
