- А если и родители в сговоре? - предположила Настя. -
Если допустить, что Погодина действительно впуталась в какой-то криминал и
вынуждена скрываться, и Седов предупредил ее родителей, что нужно будет
совершенно постороннюю девушку опознать как Милену и этим спасти жизнь дочери?
- Бывает, - кивнул Давыдов. - Все бывает. Ничего, я
найду людей, которые ее опознают и которых Седов не мог втянуть. Найду-найду,
даже не сомневайся. Ты ж знаешь, я упертый, ежели мне кто не нравится, я ему до
последнего верить не буду.
Настя знала, что так оно и есть, но все равно версия Федора
Ивановича казалась ей сильно притянутой за уши. Милена Погодина - студентка
первого курса юридического факультета, ну в какие аферы она могла влезть? У нее
нет ни образования, ни профессии, она даже не работала нигде с тех пор, как
жила с Седовым, а до этого была сначала продавщицей в продуктовом магазине, а
потом секретарем в каком-то мелком офисе. Во всяком случае именно так
рассказывал сам Седов. Все могло быть гораздо проще, даже с учетом того, что
Павел Седов лжет. Он мог сам узнать о неверности Милены и убить ее, причем
обставить дело так, чтобы подозрение пало на Канунникова, вот и все. Именно
поэтому он упорно делает вид, что мысль об измене Милены ему даже в голову не
приходит. А если Седов говорит правду, то Милену убил ее любовник Олег
Канунников. Или не Седов и не Канунников, а кто-то третий, тот, кто терпеливо
ждал ее, сидя на подоконнике между девятым этажом и дверью на чердак.
Она покосилась на участкового Дорошина, который все это
время стоял возле того самого подоконника и что-то записывал в свою толстую
тетрадь. Давыдов прав, хороший он парень, толковый. И интеллигентный. Даже
странно. Вчера нарисовался толковый и интеллигентный начальник, сегодня Настя
познакомилась с толковым и интеллигентным участковым. Откуда в милиции столько
толковых интеллигентов сразу? Не иначе как удивительное совпадение, какое
бывает только в сказках.
* * *
Двое мужчин медленно шли по дорожке между могилами. Моросил
холодный ноябрьский дождь, и тот, что постарше, держал над головой раскрытый
зонт. Его спутник, лет на десять моложе, шел сзади с непокрытой головой, и вода
стекала с мокрых волос на щеки и шею. Они остановились возле памятника, с
гранитной плиты на них смотрели лица женщины и юноши. Надпись была лаконичной:
Лариса и Георгий Безбородовы, и годы жизни, без указания точных дат. Тот, что постарше,
положил на могилу охапку темно-красных роз, тот, что помоложе, - четыре
скромные гвоздички. Постояли молча. Наконец мужчина постарше прервал молчание:
- Ну, как ты живешь, Борис?
- Живу, - спокойно ответил Борис. - Все живут, и ты
тоже.
- Не женился еще на своей санитарке?
- Она не санитарка, Саша, она медсестра. Тебе очень
хочется меня унизить?
- Ну ладно, пусть медсестра, разница невелика. Все
равно она деревенская баба с двумя детьми, как ты ее ни назови. Так женился или
нет?
- Мы расписались, - сдержанно ответил Борис.
- Давно?
- Два месяца назад.
- Значит, ты все-таки пошел на это, - в голосе
Александра зазвучало презрение. - Ты не просто предал память Ларочки, ты еще и
узаконил это. Как ты мог?!
- Саша, успокойся, а?
- Я не успокоюсь! Ты довел мою сестру до гибели, ты
погубил жизнь собственного сына и теперь готов плюнуть на это, забыть,
растереть и жениться на другой! Как я могу успокоиться? Ну как, как?!
Александр повысил голос и уже почти кричал. Боль его была
настоящей, ненаигранной, Борис это понимал. Александр Эдуардович Камаев очень
любил свою младшую сестру и до сих пор горевал о ее утрате, несмотря на то что
прошло много лет. И хотя слова его казались Борису Безбородову несправедливыми,
он не стал спорить, потому что уважал горе родственника.
- Прости, Саша, но все люди разные, - только и сказал
он.
- Да, все разные. Одни помнят своих любимых всю жизнь,
другие же предают их, предпочитая забыть, - зло проговорил Камаев.
- Нет, Саша. Одни люди предпочитают оплакивать себя и
быть несчастными, а другие предпочитают радоваться жизни. Вот в чем различие.
- Это демагогия. Я оплакиваю не себя, а Лару и Жорика.
- Это неправда, - твердо возразил Борис. - Это ложь,
которой ты себя тешишь. На самом деле ты оплакиваешь себя. Когда мы говорим,
что горюем по умершим, на самом деле мы горюем о себе, неужели это не понятно?
Нам плохо без них, мы без них тоскуем, скучаем, нам их не хватает. Мы хотим
видеть их, осязать, разговаривать с ними. А их нет рядом, и мы от этого
страдаем Понимаешь, о чем я говорю? Слышишь, сколько раз я употребил
местоимение первого лица? Мы, нам… Речь все время идет о нас самих, а не о тех,
кто умер. Нам плохо, НАМ! И мы от этого печалимся. А тем, кто ушел, им ведь не
плохо. Если душа бессмертна, то она в небесах и ей хорошо. А если бессмертия
души нет, то тем, кто ушел, вообще никак и уж в любом случае не плохо. Так чего
о них горевать? Нет, Саша, ты горюешь о себе самом. Это был твой личный выбор,
и ты имеешь на него право. Но ты не можешь требовать, чтобы мой выбор был таким
же.
- Интересно, и что же выбрал ты? - презрительно
усмехнулся Александр Эдуардович. - Ты мог бы остаться в Москве, но ты уехал в
какую-то занюханную деревню, ты забыл Ларису, нашел там себе полуграмотную бабу
с двумя детьми, которая стирает твои трусы, солит огурцы и разводит кур. Это
твой выбор? Человек не имеет права радоваться жизни, когда умирают его близкие.
- Ты не прав, Саша. Если бы это было так, то только
маленькие дети радовались бы жизни, потому что все мы довольно рано начинаем
терять близких. Прабабушек и прадедушек, бабушек и так далее. На земле царило
бы одно сплошное черное горе. А это ведь не так, согласись.
- Не передергивай, - поморщился Камаев. - Ты прекрасно
понимаешь, о чем я говорю. Я говорю о предательстве памяти тех, кто ушел. Когда
умирают наши родственники, мы не можем найти себе других. Мы не находим другую
мать, другого отца, другого брата или сестру. И их память мы не предаем. А вот
новую жену найти можно. И нового ребенка тоже. И это есть не что иное, как
предательство по отношению к ним, циничное и отвратительное. Особенно если твои
жена и сын погибли по твоей вине. А Лариса и Жорик погибли именно по твоей
вине, и ты не имеешь права простить себя, ты должен мучиться этим до самой
смерти. А ты, видишь ли, сделал выбор радоваться жизни! На их костях
празднуешь! Неужели тебе не стыдно?
- Нет, - вздохнул Борис, - мне не стыдно. Я занимаюсь
любимым делом, я лечу людей, спасаю их жизни, я дам счастье одной женщине и
двум ее детям, у которых хотя бы часть детства теперь пройдет в полноценной семье.
За что из всего перечисленного мне должно быть стыдно?
- Ты никогда не поймешь меня, - с горечью ответил
Камаев. - Мы говорим на разных языках, и всегда говорили. Я - об одном, ты -
совершенно о другом. Ты просто не хочешь меня понимать, потому что тебе нечего
ответить. Можешь больше не приезжать сюда, тебе нечего делать на могиле Ларочки
и Жоры. Ты недостоин права бывать здесь.
