Тихомиров уже начал потихоньку привыкать, уже и руки, и спина меньше болели, и норму кое-как выполнял, за что и получал меньше ударов — били здесь всех, всегда и по любому поводу.
И вот уже снова долгожданный звон. Последняя тачка — на этот раз Максим оказался внизу, пришлось поторопиться.
Ужин. Скудный — какая-то сильно подгоревшая каша… пшенка что ли…
Барак… точнее сказать, бывший склад, именно отсюда Тихомиров некогда вызволял Петровича… грубо сколоченные из неструганых досок нары. Все правильно — не Куршевель здесь и даже не Турция.
Растянувшись на нарах, молодой человек изо всех сил старался не смежить глаза, повторяя:
— Je suis, tu es, il, elle est, nous sommes…
— Слышь, чего ты там шепчешь-то? Молишься что ли?
Максим повернул голову, встретившись взглядом с молодым изможденным парнем с узким лицом. Кажется, новенький. Потому еще и разговаривает.
— Я тоже много молитв знаю. Раньше в молитвенный дом ходил, к баптистам… потом, правда, разонравилось…
Тихомиров молчал. И не потому, что неохота было говорить, — парень вполне мог оказаться подсадной уткой, бывали случаи… Впрочем, этот быстро отстал, отвернулся. Зашелестел чем-то… Неужели газету пронес? Или даже книгу?
Точно — книга. Маленькая такая брошюрка — оглянувшись, парень поспешно спрятал ее в карман. Ну конечно, в бараке сейчас читать не будешь — темно.
Интересно, как он ее пронес? Или уже здесь подобрал, на стройке? Какое-нибудь никому не нужное руководство по технике безопасности труда.
А парень уже шептал что-то, тихо-тихо. Но Тихомиров услышал…
Les hauts talons luttaient avec les longues jupes,
En sorte que, selon le terrain et le vent,
Parfois luisaient des bas de jambs, trop souvent
Interceptes! — et nous aimions ce jeu de dupes, —
тихим шепотом нараспев читал парень.
Поль Верлен!
Максим улыбнулся — эти стихи они когда то учили в обществе дружбы.
Их юбки длинные боролись с каблуками,
А нам дорогою сам ветер помогал:
Мы ножки девочек буравили глазами,
Нам страшно нравился дурной игры накал, —
тут же перевел незнакомец. И, чуть помолчав, спросил:
— Вы меня не помните, Максим Андреевич?
Тихомиров вздрогнул:
— Нет.
— А я вас — очень хорошо. Вы еще в совете общества были, ну, русско-французского. А я приходил… от пятой школы. Как раз тогда в десятом учился. Юрий меня зовут.
Максим покачал головой — кажется, он вспомнил этого юношу. Такая вот неожиданная вышла встреча. Впрочем, почему ж неожиданная? Город-то маленький, и странно, что здесь, в этом гнусном мини-гулаге, Тихомиров не видел знакомых. Может, потому и не видел, что не хотел смотреть?
— Глафиру Матвеевну помните? Библиотекаря?
— Помню… Она, кстати, где?
— Где-то в деревне, у родственников, кажется, Софья Евграфовна ее пригласила… говорят, так вдвоем там и живут.
— Кто говорит?
— Говорят…
— А вы как сюда попали? И что у вас за книжка?
— Меня просто схватили, как многих здесь. Как вас. А книжка — Верлен. Почему-то забыли обыскать. Вот, сохранил. Не посоветуете, куда спрятать? Не хотелось бы, чтоб отобрали.
Макс ухмыльнулся:
— Подумаем. Ты наизусть, что ли, шпаришь?
— Да нет… Здесь вон, в щелочку, свет. Ой… что-то живот схватило… — Парнишка вдруг скрючился.
— Ничего удивительного, после такой-то пищи, — шепнул Максим. — Вы попроситесь в сортир. Только тихо — спят все.
— А пустят?
— Куда денутся.
— Хорошо… сил уж нет терпеть.
Парень спрыгнул с нар и неожиданно протянул Тихомирову книжку:
— Подержите пока…
И тихонько пробрался к двери, постучал, стараясь не разбудить спящих, что-то зашептал. Послышался скрип… Луч висящего над входом в склад фонаря на миг упал на пол… И снова тьма…
И опять скрип… И чья-то тень. Вернулся Юрий? Что-то быстро…
И вдруг — яркий лучи фонарей — по глазам!
— Этот?
— Да, он… Посмотрите внимательней.
Юрий!
Именно он стоял сейчас вместе с надсмотрщиками, стоял и ухмылялся.
Вот уже сильные руки сдернули Макса с нар, скрутили, выволокли на двор, не забыв прихватить книжку…
— Эта, что ль, хрень?
— Да-да, она…
Эх, Юра, Юра… Иудой тебе надо зваться!
— Да тут не по-нашему!
— Это французский поэт Поль Верлен.
— Поэт? Или ты! Этот черт, значит, антиллегент?! Умней всех быть хочет? Ну, тля!
Гнусный глухой хохот. И удар… По почкам…
— Спасибо тебе, Юра!
— Не за что, Максим Андреевич! Просто я очень хочу жить… А здесь, в котловане, сдох бы. Теперь-то нет — обещали перевести в цеха. Так что не обижайтесь, Максим Андреевич, — ничего личного. Не вам бы — так кому другому подбросил. Но сподручнее получилось — вам.
— Ладно, хватит болтать! Обоих пока в карцеры!
— Господи… А меня-то за что?!
— Утром управляющий разберется, а мы люди маленькие.
И Макса, и незадачливого провокатора Юру, выкрутив руки, потащили к дальнему складу — там располагались небольшие чуланы-карцеры.
— Спокойной ночки, хренцузы!
Хлопок двери. Щеколда. Каменный холодный мешок.
Да тут и не ляжешь, не вытянешь ноги…
Вот гад — подставил!
Тихомиров уселся на пол и привалился спиной к стене.
* * *
Нет, Максима больше не били, вообще не сказали и грубого слова. Просто утром сотник объявил приговор: в молодежку!
Узник поник головой. Он прекрасно знал, что это такое — это была смерть!
Молодежкой называли отдельный отряд, состоящий из подростков от пятнадцати до двадцати. Самый злобный возраст. Впрочем, дети все злые. Если б не воспитание, малыши не творили бы зла лишь в силу своей физической немощи, а не по каким-то нравственным принципам. Дети вовсе не безвинны, беспомощны — да! Их склонность к злу уравновешивает или даже совсем сводит на нет воспитание, социум. И чем больше воспитание, тем больше нравственности, морали, добра. Все это — от Бога, природные же задатки — от Дьявола. Оставьте любой детский коллектив на необитаемом острове, без взрослых — и вы увидите, что будет. Ничего хорошего. Подростки — те же дети, только лишь слегка подросшие, в основном в физическом плане. Что в них вложишь, то и получишь… В социальном смысле еще дети, они еще не способны ощутить, представить чужую боль, неважно какую, физическую или моральную, а потому — жестоки. И любят, очень любят иерархию, свое место в стае, внешние знаки отличия, показывающие это место, все эти кантики, рантики, звездочки — казалось бы, чушь собачья, а для подростка значит очень многое, куда больше, чем порядочность, доброта, совесть. Идеальные солдаты! Жестокие, податливые, словно воск… потому-то господа военные так не склонны поднимать призывной возраст. Управлять на все готовыми подростками куда проще и выгодней, нежели взрослыми, состоявшимися людьми. Впрочем, последних тоже можно низвести до подросткового уровня… и не только в Гулаге. Посредством глянцево-гламурного оболванивания получится ничуть не хуже — все эти блестящие машинки, модные дорогие трусишки, пиджачки со стразами, секс… В результате вылупляется на свет Божий этакое инфантильное чудище, озабоченное лишь «личным успехом», а по сути — придаток к собственному желудку и гениталиям. Тем лишь, что «круто», что «модно», — как ему, дурачку, внушили — он и будет заниматься по жизни. Нет, конечно, никто не спорит, неплохо ездить не хорошей машине, да и в лохмотьях тоже не стоит ходить, но, как говорил Остап Бендер, «не делайте из еды культа». Хорошая красивая машина — вещь замечательная! Все ваши хвастливые разговоры о ней — полная инфантильная чушь!
