Тут я подумал, что ситуация мне не по душе, и мощным рывком себя из нее выдернул. Гляжу – склонился надо мной давешний оперативник и будто клещами в руку мою вцепился. А напарник его по щекам меня хлещет. С соответствующими выражениями. Слышимость отвратительная, будто через стену, видимость не лучше, сплошной туман. «Очнитесь, Поль, не нести же вас». – «М-м-мы к-к-куда?» – «На гору, в Моннуар. Шеф хочет, чтобы вы посмотрели». Нет сил уточнять, зачем смотреть и на что, я просто даю засунуть себя в ботинки и вывести под руки из участка. Ноги почти не слушаются, от колена и вниз они совсем никакие, я двигаю ими кое-как за счет бедра, подтягиваю вверх и опускаю, все это сопровождается ноющей болью, и каждый шаг приходится рассчитывать. В вертолет меня фактически грузят. Отрыва от земли не чувствую – а может, и не летим мы никуда, да мне, если честно, все равно. В салоне шумно и тряско, но я снова куда-то плыву, успев только на прощанье горячо поблагодарить всех присутствующих за поганые таблетки. И прихожу в себя уже на холодном чистом свежем воздухе. Наверху. Хорошо, что перепад высот невелик, а я полностью акклиматизирован. И еще здорово, что на мне куртка с большим капюшоном, теплая и уютная, правда, из опасного скользкого материала. Неправильная куртка, не приведи Господь в такой упасть на склоне.
Сзади громко тарахтит и жутко дует. Не придерживай меня двое здоровых мужиков, давно упал бы. Тихо радуюсь, когда вертолет отрывается от земли и уходит обратно вниз. Хоть какое-то облегчение.
Я все еще плохо вижу, но рядом угадывается Дитрих, он стоит, уперев руки в бока, и смотрит куда-то вперед. «Какой дрянью вы меня накормили? – спрашиваю. – Специальными таблетками для преступников, склонных к побегу?» Нет ответа. «Отведите его, пусть там внутри осмотрится. Потом назад, сюда». Это он моим провожатым.
Меня опять ведут под руки, почти волокут. Здание. Симпатичное такое шале, типичный альпийский дизайн, не знай я, что это знакомый до последней сосульки Моннуар, залюбовался бы. Только вот… Кажется, здесь был пожар – черные пятна на снегу, закопченные стены, ни одного целого стекла. Входная дверь валяется неподалеку от крыльца. Я ничего не понимаю, мне сначала хочется вырваться из цепких рук и броситься в дом, но что-то подсказывает – не ходи туда. И я верю: не надо. Там, внутри, ничего больше нет. А меня тащат, неумолимо, против воли. Заводят на крыльцо, вталкивают в холл. Ослабляют хватку, но не отпускают. Я смотрю. И вижу – действительно, ничего здесь больше нет. Только копоть. Обломки. И еще кровь. Повсюду. Не нахожу тел, наверное, уже прибрали. Значит, бомба. Взрывное устройство. Вот как. Спасибо, Кристи, ты нас спасла, тысячу раз спасибо тебе, милая. Если бы еще ноги так не ныли! И опять ломит спину, интересно, я когда-нибудь теперь избавлюсь от этой боли? Или такова цена? Расплата?
Дитриху надоело торчать на пепелище этаким богом Тором без молота – вот и вспомнил я, кто в германском эпосе кувалдой размахивал, – он присел на гусеницу ратрака. Уцелел наш ратрак. Приткнулся возле самых деревьев, печальная одинокая рыжая машинка, брошенная на обочине, ровный след гусениц уходит вдоль склона вниз. Под горой, у нижней опоры подъемника, яркое пятно – вертолет местных телевизионщиков. Ох, небось, зубами скрипят… А я дорого бы дал за то, чтобы оказаться на их месте. Сторонним наблюдателем. На безопасном расстоянии от сенсации, и никак к ней не причастным.
Дитрих смотрит на меня, я стою рядом, с трудом стою, но наконец-то без конвоя. «Видел? – спрашивает он, так спрашивает, как будто я все это устроил. – Там никого не осталось. А ты ушел». Я медленно нагибаюсь, что совсем не просто, набираю полные руки снега и начинаю тереть лицо. Но легче от этого не становится. «Ты удрал. Сбежал. Они все попались, а ты нет». – «Слушайте, Дитрих… – язык мой едва ворочается, но если договорить не смогу, так хоть в морду ему плюну. – Слушайте, вы в своем уме? При чем здесь я?» – «Вот и мне хочется знать – при чем? Как так вышло?»
И вдруг до меня доходит – началось. Опять. Как тогда, после гибели Киркпатрика. Они ищут виноватого. Одного, виноватого во всем на свете. Желательно не своего. Хорошо бы – не очень уравновешенную личность, чтобы сломалась побыстрее и что угодно за собой признала. Спортсмены экстремальных дисциплин никогда не отличались устойчивостью. Они все чуток психопаты. Особенно «челленджеры». Особенно «челленджеры», затаившие обиду. Все, Поль, ты допрыгался. Ты действительно удрал, сбежал, вывернулся и теперь ответишь за это по полной. Не положено тебе, парень, отделаться просто так. Сейчас тебя будут ломать и провоцировать, а ты и без того уже надломлен дальше некуда, поэтому закатишь истерику. Что и требовалось доказать. Немедленное задержание, серия выматывающих допросов, адвокат кричит – молчи! – а ты повторяешь, как заведенный: это неправда, я не виноват, вы ничего не понимаете… Потом тебя отпустят, но ты не забудешь этой несправедливости до конца своих дней. Страшнее несправедливого обвинения на свете нет вообще ничего. Плевать, что закроют визу. Плевать, что дома «органы» возьмут тебя под неусыпное вечное наблюдение. Главное – никогда уже тебе не быть тем человеком, что был раньше. Ладно, ты этого не переживешь, но все-таки как-то свыкнешься. В петлю не полезешь. А Кристин?
Я вспоминаю о Крис, трогаю пальцем кольцо, смотрю на Дитриха, и тот начинает медленно подниматься с гусеницы. Его подводит опыт – он не верит, что я могу вот так, с бухты-барахты, выйти из-под контроля. Мне надлежит играть по правилам, то есть быть согнутым и раздавленным. Эта надменная громадина думает, что стоит ей надо мной нависнуть, и я мигом усохну. Другой бы на его месте звал подмогу, а Дитрих просто встает. Да, ему что-то рассказали про «челленджеров», но он не понимает, как может быть опасен хард-слаломист, доведенный до отчаяния. А я сейчас именно такой. Я по-прежнему едва стою на ногах, мучаюсь десятым позвонком и очень смутно вижу. Но это мне не мешает чувствовать гору и просчитывать в уме заход на третий флаг. Повезло с курткой, она хоть неправильная, но сейчас очень даже к месту – почти до колен, застегнута, капюшон наброшен. Ближайший к нам помощник Дитриха стоит шагах в десяти наверх и видит только мою спину. Сам Дитрих не носит брони. Действительно, зачем ему, когда все умерли.
А стрелять в меня не будут. В лежачего стрелять толку никакого.
Я провожу короткий удар под ребра, и тут же хватаю Дитриха за грудки, чтобы плавно опустить его обратно на гусеницу. Вид у него теперь совсем не антитеррористический – челюсть отвисла, глаза один в другой заглядывают. Медленно сажусь на снег. Откидываюсь на спину. И небрежно так уезжаю вниз. Головой вперед.
Не ногами же вперед ехать, правда?…
…Одно из самых ярких моих детских воспоминаний – это как отец, молодой и красивый, шкандыбает на костылях. Со смущенной улыбкой настоящего героя, который слегка переборщил насчет героизма. Так я на всю жизнь запомнил, что по каменистым склонам Чегета не стоит кататься на надувном матрасе. Особенно в большой теплой поддатой компании, под весом которой матрас запросто разносит до первой космической скорости.
Удивительно, но этот заимствованный негативный опыт ни капельки не отвратил меня от катания безо всяких технических приспособлений по свежезалитому желобу санной трассы. Причем тоже целой бандой – сели на лед, ухватились друг за дружку, изображая бобслейный экипаж, толкнулись, и вперед. Правда, уже через несколько секунд группу раскидало – сказалась разница в весе, – но от этого стало только веселее. Трассу залили от силы метров на сто, и тормозили мы в сугроб, вполне безопасно и очень смешно. Только откопаешься, встанешь на ноги, тут сзади прилетает с радостным визгом очередной каскадер и бьет тебя под коленки… Отец в развлечении участия не принимал – уже слегка обрюзгший, но все еще весьма импозантный, он сидел на краю желоба, легкомысленно болтая ногами, и нес ответственность за чайник водки, из которого всем желающим наливал в предусмотрительно захваченные кружки. В небе висела яркая луна, и петля санной трассы с расставленными вокруг авангардными светильниками на высоких столбах выглядела совершенно нереально – ни дать, ни взять, марсианский пейзаж.
