Она опустилась на колени и прижала пальцы к его губам. Нельзя позволить ему произнести еще одно сладкое слово. Она начнет верить, что все это правда. Тогда, потом, будет еще больнее. Мужчины говорят что хотят. И делают что хотят. Даже Верджил говорил с ней по-другому, когда испытывал вожделение.
На палубе матросы пели о любви. Один голос взлетал надо всеми в любовной тоске.
Любовь тревожит мое сердце, Сон бежит от моих глаз, Боль терзает мое тело, Бесконечно льются мои слезы. Увы, если бы мы были вместе, Я бы не вздыхал и не плакал.
Он поднял руку и погладил ее пальцы, прижатые к его губам, взял ее за запястье. Она позволила ему взять ее руку, и их пальцы переплелись. Он положил их соединенные руки себе на грудь и прижал их к сердцу.
— Тоскую по тебе, — сказал он. Очень тихо, почти неслышно.
Она тоже тосковала по нему, по той свободе, которую они обрели в гробнице в Ассиуте: свободу касаться друг друга, целоваться, отдавать и получать наслаждение, обладая друг другом. Быть теми, кем они были в объятиях друг друга.
Дафна потянулась к нему и прижалась губами к его губам. Он ответил с поразившей ее до боли нежностью. Она освободила руку и взяла его прекрасное лицо в свои ладони и смотрела в эти темные смеющиеся глаза. Даже в эту минуту в их глубине затаился коварный дух, в них пылала страсть. Она улыбнулась и поднесла улыбку к его губам и отдала ее ему.
— Тоскую по тебе, — прошептала она. — Так сильно! Ей следовало отстраниться, но было уже поздно. Она вдыхала запах его кожи, ощущала вкус его губ и чувствовала тепло и силу его рук. Она снова прижалась к его губам, и вся страсть, которую Дафна пыталась скрыть, вылилась в этот поцелуй, от которого следовало бы воздержаться. Она обхватила его плечи и приникла к нему, сознавая, что надо остановиться. Потом это было бы труднее. Но «потом» было еще так далеко. Сейчас весь мир заключался в нем и в том долгом нежном поцелуе, который мгновенно наполнился страстью. Он обнял ее за талию и притянул к своему крепкому телу. Она соскользнула на его колени и, подняв юбки, обхватила ногами его бедра. Она не стыдилась, с ним она не ведала стыда. Дафна могла делать все, чего ей хотелось, — никаких запретов. Только получить наслаждение и доставить наслаждение другому! Она ухватилась за его рубашку, потянула ее вверх и прервала поцелуй только для того, чтобы снять ее с него. Она ласкала его плечи, спину, грудь. Он был гладким и твердым как мрамор и полным жизни. Она никогда не встречала человека, в котором было бы столько жизни. На палубе пели:
Мое сердце пылает. Кто еще сгорает, как я? Неужели нет спасенья?
Руперт подложил руку ей под голову и запустил пальцы в ее длинные волосы. Он держал ее голову на расстоянии и смотрел на нее. Никаких слов. Только жар и страстный блеск в глазах и что-то похожее на улыбку. Его руки скользнули вниз, и он, не спуская с нее глаз, расстегнул лиф ее платья. Она вспомнила, как в первый раз, прижав ее к двери, он пытался раздеть ее.
«Что вы делаете?» — спросила она тогда.
«Снимаю с вас одежду», — ответил он, явно удивленный ее вопросом.
Руперт усмехнулся, и она поняла, что он тоже вспомнил об этом. Лиф был снят, его пальцы коснулись ее кожи, и мысли замедлили свой бег.
Дафна прижала ко рту кулак, стараясь не произнести ни звука. Она так ждала его прикосновений, его сильных умелых рук, ласкающих ее груди, талию, живот, бедра. До этого момента она не сознавала, как сильна была эта боль, эта жажда, пока страсть не захватила и не оглушила ее как песчаная буря.
Руперт еще выше поднял ее юбки и развязал пояс своих широких шаровар. Она дрожала, когда одежда спадала с нее и их обнаженная кожа соприкасалась. Когда его руки двинулись вверх по ее бедрам, она обвила руками его плечи и прижалась губами к его шее, чтобы не закричать. Она упивалась его запахом, жарким, мужским, свойственным только ему. При первом же прикосновении к интимному месту она беззвучно вскрикнула. Если бы она могла кричать, она выразила бы в этом крике все свое наслаждение, всю муку и невероятные, противоречивые желания.
Она впилась зубами в его плечо, ногтями в его спину, а его удивительные опасные руки находили все новые чувствительные точки, и волны ощущений, невероятно сладких и обжигающих, прокатывались по ее телу.
Матросский барабан казался отдаленным эхо, их пение контрастом ее боли. Она хотела принадлежать ему.
Дафна просунула руку, чтобы ввести его в себя. Он издал какой-то приглушенный звук и оттолкнул ее руку. Руперт приподнял ее и, прежде чем она успела сказать, что больше не может терпеть, ринулся в нее.
На палубе матросы пели:
О, первый и единственный в моем сердце, Покажи наконец твою любовь ко мне, Я навечно твоя раба. Ты мой господин и мой хозяин…
На палубе играли дудки и гудел глиняный барабан. В каюте царило всепоглощающее желание соединиться полностью и навсегда. Она втянула его в себя, обвилась вокруг него, чтобы получить от него все, что могла, но этого все равно было бы недостаточно. Никогда. Они двигались молча в одном ритме с музыкой, которую слышали только они одни. Чувства, темные, неуправляемые, все нарастали, и Дафна отдалась им. С ним она пошла бы куда угодно, с ним она ничего не боялась, с ним она наконец чувствовала, что действительно живет.
Дафна держалась за него так же, как и во время песчаной бури. Она купалась в наслаждении, оно было вокруг нее, в ней самой и между ними, пока не достигло предела. Стало легко, тихо и спокойно.
— О чем они поют? — через некоторое время, когда к нему вернулась способность дышать и думать, спросил Руперт. Они улеглись на подушки и долго лежали не шевелясь. Он все еще обнимал ее, а она его.
Ему пришлось помочь ей одеться — застегнуть лиф, расправить юбки. Он усмехнулся.
— Любовные песни, — ответила она. — Что ты находишь таким смешным?
— Тебя, на тебе не было нижнего белья. Как я понимаю, ты ждала меня?
— Я давно не ношу нижнего белья — слишком жарко. Нам надо одеться, уже поздно. Скоро мы остановимся на ночь.
— Любовные песни, — повторил Руперт. И вспомнил, зачем он пришел. — Юсуф заболел от любви к Нафизе.
— Это объясняет, почему они выбрали эту песню. Все эти пылающие сердца, и горе, и «увы», и все такое прочее. — Дафна хотела освободиться от его рук.
Руперт удержал ее.
— Мы должны быть благоразумны, — сказала она. — Я должна быть благоразумна.
— Еще минуту, — сказал он.
— Мистер Карсингтон!
— Руперт, — поправил он.
— Я должна держаться подальше от вас.
— Немного поздновато, ты не находишь?
— Я понимаю, это ханжество, но я должна попытаться соблюдать приличия ради Майлса.
Руперт поцеловал ее в лоб.
— Если он узнает, то проткнет мне шпагой печень? Или будет настаивать на пистолетах на двадцати шагах?
