И пустилась наша затворница во все тяжкие! При столь строгом воспитании – обычное дело. Плюс на плюс – дает минус, как иногда и наоборот. Сбросив узду, девчонка крутила любовь – если это можно было назвать любовью – и с юношами, и даже с девушками, и конечно же оказалась-таки в гнусном притоне мессира Франческо Чезини. О, хитрый туринец хорошо знал, кого привечает – в его обители греха Марине (там она взяла себя второе имя – Гликерья – «Сладенькая») было позволено все, ну или почти все, по крайней мере, уж куда больше, нежели всем остальным девушкам. Пройдоха Франческо был прекрасно осведомлен о жутковатом детстве юной распутницы, а потому делал все, чтобы в его заведении Марина чувствовала себя свободной!
Марина-Гликерья, «Сладенькая Марина» – кажется, это было сейчас то, что надо. И разыскать ее было просто, девушка любила иногда коротать дни на Артополионе, среди проституток самого низшего пошиба – что-то тянуло ее к этим падшим несчастным созданьям. Иногда она даже работала за них, облачившись в рубище… если попадался какой-нибудь симпатичный юноша или здоровенный землекоп с мускулами, шарами перекатывающимися под загорелой кожей.
Немного подумав, протокуратор именно туда и отправился, нахлобучив на голову войлочную широкополую шляпу. Кроме шляпы, одежду его составляла длинная сиреневая хламида, с накинутой поверх нее черной мантией с загадочными красными буквами – все это должно было создавать впечатление странствующего философа, опыт подобного рода маскировки у Алексея уже был, когда-то тщательно отрежиссированный Мелезией – очень хорошей уличной актрисой, ныне промышлявшей контрабандой в гавани Феодосия.
На некогда великий город – ныне, увы, во многом утративший черты своего былого величия – опускался вечер. Солнце еще не село, еще на зашло, не опустилось за стеной Феодосия, еще висело меркнущим золотым шаром, отражаясь в бежевых водах Мраморного моря, сусальным золотом плавясь в окнах домов и куполах храмов.
Еще не было темно, еще не затихла на ночь обычная городская жизнь – крича, носились меж деревьями и обломками статуй мальчишки, возвращались по домам поденщики и рыбаки, и рыночные торговки, переругиваясь между собой, пытались побыстрей распродать остатки товара.
– А вот лук, лучок! Купи, господин. Смотри, какой свежий!
– А у меня еще свежей, вот понюхай!
– Укроп, укропчик возьми, господин.
– Укроп? – протокуратор задумчиво сдвинул шляпу. – И по сколько?
– Обол! Всего-то медяха.
– А, пожалуй, возьму… может быть… И даже – не один пучок, все заберу!
– Храни тебя Господь, господине!
– Только скажи, не знаешь ли, где мне найти Сладенькую?
– Сладенькую? А во-он, видишь, харчевня, за портиком? Нет, не за тем. Следующая. Там спроси у девчонок.
Прихватив с собой совершенно ему не нужный укроп, молодой человек быстро зашагал в указанную торговкой сторону, и через пару минут уже входил в освещенный дрожащим сальным светом полуподвальчик, из которого тянуло запахом кислого вина и жаренной в оливковом масле рыбой. Впрочем, сказать «тянуло» – значило ничего не сказать. Шибало в нос – вот так будет лучше! Да так шибало, что запросто могло бы сбить с ног какого-нибудь неженку или непривыкшего к подобному провинциала.
Остановившись на пороге, Алексей усмехнулся: что и сказать, хорошенькое местечко выбрала себе отбившаяся от папашиных рук девица!
Небрежным толчком протокуратор освободил себе место на длинной скамье за широким, уставленным кружками и закуской столом. Завсегдатаи уважительно подвинулись – силу в подобных местах уважали.
– Издалека к нам? – тут же обернулся сосед – мосластый криворотый крепыш, по виду – то ли подгулявший матрос, то ли счастливо избегнувший справедливой казни висельник.
– Всю жизнь тут живу. – Алексей ухмыльнулся. – Про Герасима Кривой Рот слыхал?
Герасим Кривой Рот был известный бандит, давно, правда, сгинувший при самом деятельном участии протокуратора. Однако упоминание столь известного человека произвело должный эффект – соседи по столу Алексея еще больше зауважали: поверили, здесь не принято было хвалиться знакомствами просто так и не отвечать потом за свои слова.
– Эй, кабатчик! – Молодой человек повелительно щелкнул пальцами и, бросив подбежавшему хозяину заведения пару аспр, распорядился:
– Вина для моих друзей!
Все собравшиеся одобрительно загудели.
– Видать, давненько тебя не было дома…
– Камни таскал. – Протокуратор ухмыльнулся и посмотрел на соседа с таким грозным видом, что тот поспешно заткнулся и больше не задавал уже никаких вопросов. Тому ясно стало – какие камни и где: на каменоломне, где же еще-то? А зря ведь туда не сошлют…
Выпив вина, Алексей немного помолчал, а потом уже, как бы невзначай вроде бы, спросил про Сладенькую.
– Сладенькая? – сосед почему-то вздохнул и, покачав головой, предупредил: – Не вязался бы ты с ней, друже! Себе дороже обойдется.
– Что так?
– А так… деловая она. Не наша! С теми только идет, кого хочет. Акакий Свиной Глаз, здоровенный такой детина, ты, верно, знавал его, как-то попытался ее завалить. Завалил, чего там. Она и не сопротивлялась, смеялась только. Веселая… А потом Акакия без головы нашли. Одно тело. По приметам только и опознали, у Свиного Глаза шрам такой был на брюхе, это ему еще лет десять назад…
– Так ты не сказал, где мне ее сыскать-то? – невежливо перебил молодой человек.
– Погоди… как стемнеет – придет. Или не придет – тогда завтра. Или – послезавтра.
Сладенькая все же появилась сегодня. Протокуратор конечно же не узнал ее, поскольку на лицо плохо помнил, да и темновато было вокруг. К тому же не принято пристально всматриваться в лица входящих – сие сразу наводило завсегдатаев на вполне определенные мысли – соглядатай! Чужак!
Однако то, что Сладенькая таки явилась, Алексей сразу же определил. Определил безошибочно – по песням. Жавшиеся в углу потрепанные проститутки уныло сипели что-то про козла и волка, но тут вдруг живо изменили репертуар, и солировать стал такой молодой свеженький голосок, очень даже, кстати, приятный. И песня неплохая:
Жена злонравная – крушенье для мужей,
Неисцелимый злой недуг, проникший в дом,
Супругу казнь, угроза кары каждый день…
– Ха! – дождавшись окончания песни, громко воскликнул протокуратор. – Кто это тут поет Педиасима?
Он знал эти стихи, их любила Ксанфия и частенько пела, качая колыбель с Сенькой. Иоанн Педиасим – «Желание». Господи! Увидеть бы их, хоть издали… Да видел, видел уже… То-то же, что только издали… Ничего! Еще чуть-чуть терпеть осталось.
– Ну я пою? – вздернулась из своего угла молодая девчонка – красотулечка с черными сверкающими очами в обрамлении пушистых ресниц. Одета была в отрепье… Но какое чувственное отрепье! Разорванное, можно сказать, умелою рукой эротомана-художника. Подол – уж куда выше коленок, вырез на груди глубокий, как Эвксинский Понт, а сквозь большую дыру на бедре проглядывает чистенькая нежно-смуглая кожа. Странно чистенькая для такого тряпья!
