До Киллини всего час езды. Что такое час? Да ничего. Но не для меня, ведь позади остался целый мир. Меня вытряхнули из моего дома, из моего мира, и мне казалось, что вместе с домом я потеряла и самое себя. Не думаю, будто многие знают, каково это — уехать из своего дома. Конечно, остается тоска по родному месту, но обычно выбор делается сознательно, несмотря на дорогие воспоминания. А нам пришлось уехать. Некий банк, некое учреждение, у которого не было ничего общего с домашним теплом, с нашими воспоминаниями, с нашей семьей, затравил моего отца, замучил его до того, что он покончил с собой. А потом, когда они довели свое черное дело до конца, то отобрали у нас наши воспоминания, наш родной дом, основу нашей семьи. Нас выбросили вон, нас заставили жить с родственниками, которых мы едва знали, но наш дом оставался на своем месте, огромный и пустой, с объявлением «Выставлен на продажу» на ограде, словно с запрещающим знаком для нас, ведь мы были вынуждены оставаться снаружи, словно чужие, так как у нас не было права вернуться.
— У тебя есть ключи? — спросил Маркус, пока мы петляли по дороге, которая вела к дому. Я кивнула. Еще одна ложь.
— Эй, не торопись, — проговорил он, со смехом постучав по третьей банке пива, которую я допивала. — Оставь что-нибудь и мне, ладно?
Я все же допила ее и громко рыгнула.
— Очень сексуально, — расхохотался Маркус, не сводя взгляда с дороги.
Если спросите меня сейчас, то я честно признаюсь, что лишь в эту минуту сознательно приняла решение о том, как собираюсь поступить со своей жизнью. Конечно, я могла бы обвинить Маркуса в том, что он внушил мне мое решение, но на самом деле это было не так. Наверное, еще тогда, когда я выбежала на дорогу и он обнял меня, мне стало ясно, где закончится наше путешествие и как мы будем лежать на полу в моей спальне. Не исключено, что я приняла это решение еще в тот день, когда мы познакомились. Может быть, я все спланировала заранее. Может быть, я гораздо лучше контролировала себя, чем мне хотелось об этом думать. Или, может быть, третья банка пива сыграла со мной дурную шутку, ведь я была в ужасном состоянии. Пока мы ехали, я показывала Маркусу разные места, рассказывала смешные истории, называла имена людей, которые жили в том или ином доме. И не дожидалась ответов. Мне было не важно, отзывается он на мои рассказы или не отзывается. Я говорила как будто сама с собой. И мой голос словно не принадлежал мне. Я была не я. Мол, плевать мне, кто я на самом деле. Надоело делать вид, будто я тот персонаж, которым все время старалась быть, как Зои или Лаура, как все вокруг, ведь это совсем не лучший путь ни для меня, ни для них. Ничего не получилось у Лауры, как не получилось у Зои, и у меня тоже ничего не получилось.
Мы остановились недалеко от моего бывшего дома. Я нарочно попросила Маркуса припарковать автобус в переулке, немного подальше, чтобы его не было заметно с дороги. Меньше всего нам хотелось заинтересовывать книгами соседей. Дом тоже с дороги не просматривался. Больших черных ворот с камерами наблюдения, замыкавших десятифутовую кирпичную стену, было достаточно, чтобы отвадить любого взломщика. На эти ворота папа потратил много времени и денег, чертил и перечерчивал проекты, спрашивал у меня и мамы, что мы о них думаем, с гордостью водил меня к входу, интересуясь моим мнением, а я каждый раз говорила, мол, мне все равно. Я постоянно обижала моего папу.
Кажется, об этом я рассказывала Маркусу, пока мы шли к дому, но точно не помню.
— У меня нет электронного ключа, — услышала я свой голос. — Придется лезть через забор и открывать ворота изнутри.
У меня была своя, опробованная много раз система. Нередко мама с папой после школы отбирали у меня ключи, чтобы я не убегала вечером из дома, однако, несмотря на размеры ворот, я обычно с легкостью одолевала препятствие. До меня доносился голос Маркуса, подправлявший мои действия, указывавший более безопасный путь, но я игнорировала его. Словно на автопилоте, я взлетела на ворота и спрыгнула с них с другой стороны. Под аплодисменты Маркуса я прошла довольно длинной дорогой к дому. Наверное, он думал, что мы вместе, но я была далеко от него.
Наш дом — стеклянный, каменный, сверкающий, легкий, современный, воздушный — был словно картинка из каталога. Камень частично маскировал его, по виду походя на скалу, в которую тот был встроен, дерево сочеталось с посадками вокруг, стекло открывало великолепный вид на бескрайнее море. Папа стремился создать совершенный дом, который мы никогда не захотим оставить. И он все сделал правильно. Мне было известно, что парадная дверь заперта, и все еще как будто на автопилоте я обошла дом кругом.
В саду за домом мне попался на глаза мокрый теннисный мяч, который давно там валялся. Он прилетел с нашего корта, но мне было лень его поднять. В тот день я играла с папой. Наступила весна, и мы открыли сезон, правда, играла я ужасно. Целую зиму не брала в руки ракетку, вот и результат. Пропускала один мяч за другим, била выше изгороди, так что в конце концов мне надоело бегать за улетевшими далеко мячами. Папа был терпелив со мной, не кричал, вообще ничего не говорил. Даже сам искал затерявшиеся не по его вине мячи. И намеренно ошибся пару раз, отчего я взбесилась еще сильнее. Помню его белые шорты, белый свитер, белые носки, которые он слишком высоко подтягивал, а я стеснялась, хотя никто, кроме нас с ним, не мог этого видеть. Мой милый папа…
За домом стояли все те же садовые скульптуры — старая обшарпанная парочка с садовыми инструментами в руках. У мужчины была трещина в спине, и это с ним мой дедушка, папин папа, часто разговаривал перед смертью. Женщину он называл Милдред, а мужчину — Тристаном, и на это не было никакой особой причины, хотя у меня с детства их имена вызывали смех. В общем, Милдред и Тристан постепенно стали членами нашей семьи. Очевидно, мама не хотела никуда их перевозить, вот Милдред с Тристаном и остались единственными обитателями нашего бывшего дома. Рядом с тем местом, где обычно сушилось белье, валялась красная прищепка, видно, оставшаяся тут после последней стирки.
Я вскарабкалась на крышу бассейна, где все еще лежала побитая ветром старая лестница. Это я положила ее туда во время одной из своих вечерних отлучек. Теперь бассейн был накрыт синим брезентом, а наши шесть шезлонгов с розовыми подушками стояли под окном, видимо, в ожидании меня и моих утренних заплывов. На одном из шезлонгов лежал спущенный спасательный круг. Я привезла его из Марбейи. Розовый фламинго. Мальчик, с которым я целовалась прошлым летом, Мануэль, подарил его мне, а я привезла его домой. Теперь фламинго лежал брошенный и никому не нужный. Символ забытого поцелуя.
Оказавшись на крыше бассейна, я по лестнице залезла на балкон моей спальни. Балконную дверь никто никогда не запирал. Она казалась слишком высокой и недоступной для взломщика. У меня уже немного кружилась голова, когда я наконец-то шагнула на балкон. На побережье было заметно холоднее. У моря своя погода. Ветер прогнал июльскую жару и принес с моря запах соли и водорослей. А я загляделась на пляж, вспоминая шестнадцать летних месяцев, когда все дни я проводила с мамой и папой, а ночи — с друзьями. Не знаю, сколько времени я простояла так, наблюдая за воображаемым семейством, которое выписывало свои имена на песке, за маленькой девочкой, которая закапывала своего папу в песок, пока не вспомнила об оставленном за воротами Маркусе.
