— Чего они там? — слабым голосом спросил он, когда я, чтобы лучше видеть, припал к стеклу.
— Собрались искать самогон.
Действительно, из амбара вышли трое, кучерявый стрелок, низкорослый в кожаной куртке и чахоточный, которого я узнал по сутулой фигуре. Они начали о чем-то совещаться, временами показывая пальцами на избу. Разговора слышно не было, но понять о чем совещались соратники, было несложно — продолжить или нет выбивать из хозяина спрятанное зелье.
На счастье Ивана Лукича, пересилила точка зрения о более широком спектре поисков, и троица пошла не в сторону избы, а к воротам. Оставшиеся в сарае товарищи опять запели «Интернационал», но без прежнего звероватого подъема. Я, наконец, смог немного отдышаться и расслабиться.
Что мне было делать в подобной ситуации? Я знал, чем кончались во время гражданской войны крестьянские выступления против Советской власти и, в отличие даже от самих большевиков, был в курсе того, что они пришли к власти «всерьез и надолго». При полном бесправии народа и беспределе местных властей любое противостояние кончилось бы для крестьян однозначно — Хатынью.
Гениальные руководители молодой Советской республики еще до того, как пришли к власти, поняли, что двойные стандарты ни в политике, ни в морали недопустимы. Стандарт должен быть один, их, а тем, кто с ним не согласен, легче заткнуть рот пулей или завязать губы колючей проволокой, чем потакать или переубеждать.
Между тем, в амбаре затянули революционную песню: «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Пели ее душевно, протяжно, с грустью. Видимо, сказывалось отсутствие спиртного.
Послы не возвращались уже больше получаса, и песни делались все протяжнее и тоскливее. Наконец, не выдержав неизвестности, во двор вышел сам командир. Сначала он помочился прямо около входа, потом вразвалку направился к воротам. Я видел в окно, как он вышел на деревенскую улочку и услышал пронзительный, переливчатый свист. Тотчас ему ответили не менее замысловатым посвистом.
— Вы скоро? — крикнул он.
— Уже идем! — откликнулись пропавшие товарищи.
Командир остался на улице и ждал, пока они не подойдут. Неожиданно у ворот заиграла гармошка. Тотчас вся компания высыпала из амбара во двор. Послышались радостные крики и женские голоса. Гогочущей гурьбой продотрядовцы повалили обратно в сарай.
— Чего они там? — спросил хозяин.
— Женщин каких-то привели и гармониста.
— Эх, грехи наши тяжкие! — откликнулась за печью Елизавета Васильевна. — Совсем стыда нет, срам, да и только!
Я не рискнул с ней заодно морализировать по поводу плотских грехов и отошел от окна. Сколько-то времени в амбаре было относительно тихо, и слышалась одна лишь гармоника, как вдруг там опять поднялся гвалт. На улице уже темнело, но лампу мы не зажигали, сидели в темноте. Я подошел к окну и увидел, как из дверей кто-то выскочил и заспешил к избе.
— К нам гость, — едва успел предупредить я, как в сенях со звоном упало что-то металлическое, и в комнату без стука вошел продотрядовец.
— Эй, хвершал, — закричал он, — тебя командир завет! Живо, шагом марш!
Я не стал спорить, встал и двинулся к выходу, а посыльный, вместо того, чтобы сразу выйти, нашел ощупью стол и что-то с него забрал, как я догадался, керосиновую лампу Хозяева на это никак не отреагировали, и мы с ним молча вышли из избы. Меня подмывало спросить, что от меня нужно командиру, но я удержался. В амбаре горело несколько свечей, и визжала гармошка. Бойцы продотряда толпились вокруг трех женщин. Те выглядели смущенными и, похоже, не знали, что им делать. Около импровизированного стола, на котором стояли две бутыли мутной жидкости, в позе Наполеона в одиночестве стоял командир.
— Эй, ты, — позвал он меня, как только увидел, — иди сюда.
Я подошел. Командир был сильно пьян и посмотрел на меня бессмысленно и тупо. Вероятно, он уже забыл, зачем я ему понадобился, и пытался это вспомнить. Это у него не очень получилось, он недовольно замотал головой, после чего вызывающе сказал:
— Ты кто такой?
— Фельдшер, — коротко ответил я.
— А! Помню! — обрадовался он. — Будешь баб лечить.
— Что значит, лечить? — удивился я.
— Бабы — это народ? — строго спросил он.
— Народ, — согласился я.
— Простой народ должон заботу от Советской власти получать?
— А как же!
— Вот и будешь сейчас бабам клизмы ставить.
Я не стал задавать наивного вопроса, зачем здоровым бабам в присутствии пьяных мужиков нужно делать клизмы, оставив такую сексуальную фантазию на совести красного командира, и согласился:
— Давай клизму, поставлю.
— А у тебя что, нет своей? — очень удивился он. — Какой же ты после этого фельдшер!
— Вот такой, без клизмы, — коротко ответил я.
— А со мной выпьешь или побрезгуешь? — задал он мне новую задачу.
— Выпью, если ты Карла Маркса уважаешь, — в тон ответил я.
— Карла? Карла уважаю, и еще товарища Троцкого.
— А товарища Ленина?
— А ты про него откуда знаешь? — подозрительно прищурился командир.
— Он мой дядя, — совершенно серьезно сказал я, — а товарищ Крупская тетя.
— Чего? Это как так тетя?
— Вот так.
— За это нужно выпить, — обрадовался командир. — Мы всех товарищей из центра уважаем, особенно из храк, прак, ну, как их там, етишь твою мать, слово забыл. Этих, ну, — он пощелкал пальцами возле моего носа, — вспомнил, фракций! Ты фракции уважаешь?!
— Не то слово, люблю как родных!
— Петька! — закричал командир. — Подай, кружку!
Петька, крупный детина с непропорционально маленькой головой, отвлекся от ритуала ухаживания, налил полную жестяную кружку самогона и, торопясь вернуться к прерванному развлечению, принес командиру. Тот подержал ее в вытянутой руке, выцедил половину, сморщился, передернул плечами, так что едва не расплескал остатка и передал ее мне.
— Пей, товарищ, это хороший самогон, до сердца забирает!
Я глотнул мутную, вонючую жидкость и поблагодарил:
— Очень хорош!
— Видишь, — с философской грустью сказал командир, — разве при проклятом царском режиме мы такое пивали?
Он икнул и потерял нить разговор. Подумал, опять икнул и прочувствованно попросил:
— Если ты, товарищ, не будешь допивать, то отдай мне.
— Пей на здоровье, товарищ, — от всей души ответил я, возвращая напиток.
Командир жадно допил остаток и, проделав весь положенный ритуал передергивания, гримас и плевков в сторону, уставился на меня:
— А ты кто есть такой?
— Товарищ по партии, — на ухо, таинственно ответил я и, пока он, нахмурившись, соображал, что это значит, отошел к основной группе продотрядовцев. Там в это время во всю разворачивались галантные отношения. Гостьи, в плотном окружении возбужденных мужчин, кокетничая, угощались реквизированным самогоном и конфискованной ветчиной. Женщины уже начинали осваиваться с гогочущими кавалерами. Они были некрасивы, мужиковаты и заезжены скудной жизнью и тяжелой работой. Кто иной, только не я, мог бы предъявить им претензии по поводу морали. В деревне почти не было мужиков, кроме нескольких, вроде Ивана Лукича, да еще, пожалуй, одноногого гармониста, а природа требовала своего и теперь был их день. Одетые в ситцевые сарафаны и теплые кацавейки, они чувствовали себя нарядными, красивыми и, главное, желанными. Мужики смотрели на них масляными глазами и, не скрывая, предвкушали начало любовного праздника.
