— Чиновник?
— Нет, директор гимназии.
— А почему вы не ладили?
— Извини, но я об этом не хочу говорить.
Мы замолчали. Даша легла ко мне под бочок и нежно трогала пальцами мою грудь. Она так и не надела свою жуткую солдатскую рубаху и светилась белым телом.
Я начал гладить ее голое плечо, перебирая крепкие для девушки мышцы.
— А ты сидел в тюрьме? — неожиданно спросила она.
— Нет, пока бог миловал.
— А я сидела, два раза.
— Подолгу?
— Первый раз десять дней, второй полтора месяца.
Меня такой подвиг никак не взволновал, что ее, кажется, удивило.
— Было очень тяжело, — пожаловалась она.
— Царская тюрьма по сравнению с большевистской — дом отдыха. Большевики учли ошибки царского режима и создадут свою совершенную систему наказания: одних сгноят по тюрьмам, других заморят голодом и работой в лагерях, остальных просто постреляют. Не хочу тебя пугать, но тебе как эсеру, это придется испытать на собственном опыте.
— Откуда ты знаешь будущее? Ты что, хиромант?
— Отнюдь, а что ты еще можешь ждать от товарищей Бебеля и Меринга?
— Среди большевиков тоже есть порядочные люди! У нас разные программы, но они такие же, как и мы, революционеры.
— Прости, товарищ Ордынцева, но все вы одним миром мазаны. А уж вас, эсеров, пострелять сам бог велит. Вы же сплошные террористы. Что Спиридонова, что Савенков.
— Мы никогда не воевали против народа, а только с тиранами и палачами!
— Знаешь, что Даша, давай лучше спать, все равно мы сейчас ни о чем не договоримся.
— По-твоему, получается, что большевики во всем правы!
— Я не большевик и никогда им не буду!
Разговор о политике сбил лирический настрой, и революционерка отодвинулась от меня. После недавнего взрыва эмоций, это было самое правильное. После событий последних дней, я чувствовал себя не совсем в своей тарелке и хотел хоть раз нормально выспаться на чистой постели.
Даша затихла, и мы молча лежали рядом, чужие люди, сведенные вместе совершенно невероятными обстоятельствами. Но почему-то, пока не заснул, я думал не о себе, а о ней, худенькой, запутавшейся девчонке, попавшей в жернова великой и безжалостной революции.
Поздний осенний рассвет медленно вполз в подслеповатые окна деревенской избы и разбудил меня на самом интересном месте сна Я попытался не просыпаться и досмотреть, то, что мне показывал Морфей, но над ухом кто-то коротко вздохнул, и пришлось проснуться окончательно.
Даша лежала, свернувшись калачиком под невесомой пуховой периной, и горестно вздыхала во сне. Я поцеловал ее в щеку, она улыбнулась и удовлетворенно кивнула головой.
— Дашенька, вставай, нам пора, — сказал я ей на ухо, но она попыталась спрятаться от меня под перину, потом широко открыла большие серые глаза и спросила:
— Уже нужно вставать?
— Да, если мы хотим сегодня отсюда уехать.
— Как бы я хотела остаться здесь на несколько дней! Мне очень давно не было так хорошо.
— Так в чем же дело, давай останемся.
— Нет, нужно возвращаться, — сказала она и попросила, — отвернись, а то я не одета.
— Ничего страшного, — успокоил я и сбросил с нее перину, — привыкай ко мне.
— Ну, как тебе не стыдно! — совсем по-девчоночьи закричала революционерка, пытаясь поймать край перины и закрыться — Нечего меня рассматривать, я не Венера!
— Ты лучше Венеры, — сказал я и попытался воспользоваться ситуацией, но девушка вывернулась, соскочила с лавки и торопливо натянула на себя рубаху.
— Ах, ты, какой хитренький, — воскликнула она с коротким смешком — Неужели тебе еще мало?
Я вздохнул и, горестно кивнув головой, подтвердил правоту ее вопроса.
— Может, еще разок?
— Ты с ума сошел, а если войдут хозяева?
— Я их предупредил, что ты моя жена, и мы давно не виделись.
— Нет, я так не могу, — категорически заявила она, демонстрируя извечное женское упрямство. — Давай отложим до вечера.
— Если бы знать, где мы будем сегодня вечером, — возразил я. — Нужно ковать железо, не отходя от кассы.
Даша шутку не поняла и начала быстро одеваться, на глазах превращаясь из прелестной девушки в пожилую несгибаемую революционерку.
Мне осталось вздохнуть и последовать ее примеру. Когда мы вышли из горницы, нас уже ждал кулацкий завтрак из пшеничного хлеба, парного молока и пирога с капустой.
— Господи, как вкусно, — сказала Даша, уписывая за обе щеки простую, деревенскую еду.
После завтрака я рассчитался с хозяином, который так расчувствовался от нашей щедрости и обязательности, что с поклонами провожал до ворот. Только когда Даша вышла на улицу, улучил время и удивленно спросил:
— Никак твоя-то комиссарка?
— Нет, это она прикидывается, — ответил я, и еще раз поблагодарил старика за ночлег и гостеприимство.
— То-то я смотрю, такая чистенькая барышня, а ходит в комиссарской куртке, да еще с наганом
Вообще-то у Ордынцевой был не наган, а маузер в деревянной кобуре, которая висела на ремешке и била по бедру во время ходьбы.
В коммуне, когда мы туда пришли, опять пели песни, а каша была без масла. Товарищ Краснов помахал мне рукой и знаком попросил подождать конца куплета. Судя по его довольному лицу, мой вопрос решился положительно. Я присел к столу и слушал величественные слова интернационала:
Никто не даст нам избавленья,
Ни Бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой
Это есть наш последний и решительный бой
С интернационалом воспрянет род людской.
И, как только прозвучало это вещее обещание, секретарь партячейки отделился от коммунаров, сделал мне знак следовать за собой и пошел в штаб.
— Поздравляю тебя, товарищ Торкин, — сказал он и пожал мне руку. — У тебя с билетом все в порядке.
— А кто такой этот Торкин?
— Это теперь твоя фамилия, ты теперь Петр Ильич Торкин. Да ты не сомневайся, билет настоящий. Сам Торкин в прошлом месяце помер от сыпняка, а билет остался. На, смотри, член РСДРП(б) с 1914 года, как ты и хотел!
— Погоди, товарищ Краснов, а вдруг я встречу кого-нибудь знавшего этого Торкнна и меня разоблачат как самозванца?
— Это я думаю, навряд ли, товарищ Алексей, Торкин был человеком не местным и к большевикам примкнул на германском фронте, его здесь никто толком не знал. Приехал к своей родне после ранения, в дороге заболел сыпным тифом, да в одночасье и помер. Так что носи эту честную, революционную фамилию без сумления.
