Рубиновый кабошон,
[7]
отполированный так чисто, что казался жидким, в окружении потрясающих бриллиантов.
Он сказал себе, что ему плевать, понравится ей кольцо или нет. В любом случае ей придется его носить.
Оказалось, гораздо легче притворяться, когда ее нет. Легче убеждать себя, что выбрал это кольцо просто потому, что оно лучше всех. Легче спрятать на черном пустыре сердца истинную причину: это дань, и символическое значение этой дани так же слащаво и сентиментально, как любые из предложений клерка ювелирной лавки.
Кроваво-красный камень для храброй девушки, которая пролила его кровь. А феерическое сверкание бриллиантов – потому что молнии сверкали, когда она в первый раз его поцеловала.
Джессика подняла глаза. Их застилал серебряный туман.
– Оно прекрасно, – тихо сказала она. – Спасибо. – Джессика сняла перчатку, вынула кольцо из коробочки. – Ты должен сам мне его надеть.
– Должен? – Дейн постарался, чтобы это прозвучало с отвращением. – Какая-то сентиментальная чушь!
– Никто не видит, – сказала она.
Он взял кольцо, надел ей на палец и отдернул руку, боясь, что она заметит дрожь.
Джессика поворачивала руку так и этак, и бриллианты переливались.
Она улыбнулась.
– Хорошо, что подходит, – сказал Дейн.
– Идеально подходит. – Она повернулась, чмокнула его в щеку и быстро вернулась на место. – Спасибо, Вельзевул, – очень тихо сказала она.
Его сердце болезненно сжалось. Он взял вожжи.
– Поехали отсюда, пока не началось гулянье. – Голосу него был очень сердитый. – Ник! Гарри! Можете прекратить играть в мертвецов.
Они могли играть во что угодно. Их тренировал цирковой наездник, они любили выступления, отзывались на еле заметные подсказки, которым Дейн битых три дня учился у их прежнего хозяина. И хотя он знал, как это делается, даже он иногда должен был напоминать себе, что они реагируют на определенное движение поводьями и на интонацию, а не слушаются слов.
Больше всего они любили ту роль, которую играли по дороге к Гайд-парку, и Дейн дал им играть всю обратную дорогу. Это отвлекло внимание нареченной от него к молитвам о том, чтобы живой доехать до дома тети Луизы.
Обеспечив Джессику занятием, Дейн на досуге собрался с мыслями и сложил два и два, что следовало бы сделать давным-давно.
Зрителей было шесть, как сказал Геррард.
Дейн постарался вспомнить лица. Ваутри, да, он выглядел потрясенным. Рувьер, человек, которого Дейн явно смутил. Два француза, которых он часто видел в «Двадцати восьми». И две француженки: одна из них – незнакомая, вторая – Изабель Каллон, самая злобная сплетница Парижа… и любимая подруга Френсиса Боумонта.
Что Джессика сказала той ночью? Что-то насчет того, что сплетни бы умерли, если бы она не ворвалась в его дом.
Но может, и не умерли бы, понял Дейн. Может быть, интерес публики к его отношениям с мисс Трент достиг безумных размеров потому, что кто-то лил воду на мельницу слухов. Кто-то постоянно раздувал сплетни и поощрял спорщиков, зная, что Вельзевул придет в ярость.
Все, что требовалось от Боумонта, – это обронить словечко в нужной компании. У Изабель Каллон, например. Ей много не надо, потому что она ненавидит Дейна. Потом, посеяв семена, Боумонт мог бы ретироваться в Англию и наслаждаться местью с безопасного расстояния. И до упаду смеяться, когда будут приходить письма от приятелей с описанием последних событий в драме «Дейн—Трент».
Когда такое подозрение возникло впервые, Дейн подумал, что оно притянуто за уши, что это продукт воспаленного ума.
Сейчас это выглядело убедительнее любых других объяснений. По крайней мере, этим объяснялось, почему пресыщенный Париж проявил небывалый интерес к стычке одного уродливого англичанина с одной красивой английской феминой.
Он посмотрел на Джессику.
Она пыталась игнорировать «пляску смерти» в исполнении Ника и Гарри, разглядывая обручальное кольцо. Она не надела перчатку, вертела рукой, и бриллианты вспыхивали радужным огнем.
Ей понравилось кольцо.
Она купила красную шелковую ночную рубашку с черной оборочкой. Для брачной ночи.
Она целовала и трогала его. И не возражала против того, чтобы он ее целовал и трогал.
Красавица и Чудовище. Так их назвал бы Боумонт, ядовитая гадина.
Через тринадцать дней Красавица станет маркизой Дейн. И ляжет в кровать к Чудовищу. Голая.
Тогда Дейн сделает то, о чем мечтает уже целую вечность. Тогда она станет его, и ни один мужчина к ней не притронется, потому что она будет принадлежать исключительно ему.
Правда, на то, во что ему обойдется это «эксклюзивное владение», он мог бы купить Португалию.
С другой стороны, она – экземпляр высшего качества.
Леди. Его леди.
И весьма возможно, что Дейн получил ее во владение именно благодаря подлому, развратному, трусливому, злобному Френсису Боумонту.
В таком случае, решил Дейн, будет бессмысленным делом, а также напрасной тратой энергии, которую лучше приберечь для брачной ночи, рвать Боумонта на части.
По сути, Дейну следует поблагодарить его. Но маркиз Дейн – не очень вежливый человек. Он решил, что этот олух не стоит того, чтобы о нем беспокоиться.
Глава 10
Ярким воскресным утром одиннадцатого мая года тысяча восемьсот двадцать восьмого от Рождества Христова маркиз Дейн стоял перед настоятелем церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер с Джессикой, единственной дочерью сэра Реджинальда Трента, баронета.
Вопреки всеобщим ожиданиям крыша не рухнула, когда лорд Дейн вошел под священные своды, и молния не ударила во время церемонии. Даже в конце, когда он притянул к себе невесту и поцеловал так звонко, что она уронила молитвенник, гром не потряс стены церкви, хотя несколько пожилых дам упали в обморок.
Как следствие вечером того же дня мистер Роуленд Ваутри дал Френсису Боумонту расписку на триста фунтов. Мистер Ваутри уже написал и отослал подобные расписки на различные суммы лорду Шеллоуби, капитану Джеймсу Бертону, Огастусу Толливеру и лорду Эйвори.
Мистер Ваутри не знал, где и как достанет деньги на покрытие расписок. Как-то десять лет назад он сходил к ростовщику. Он узнал, что это такое. Знание обошлось ему двумя годами прозябания. Суть в том, что если тебе дают пятьсот фунтов, отдавать придется тысячу. Надо выжить из ума, чтобы повторить подобный эксперимент.
Он с жалостью думал, что без труда покрыл бы долг чести, если бы перед отъездом из Парижа не пришлось заплатить другие долги. А нынешнего долга могло не быть вовсе, если бы он извлек урок из парижского опыта: не заключать пари ни на что, связанное с Дейном.
