– Только послушай, что ты говоришь, – сказал Марчмонт. – Всё, что ты хочешь делать, ставит тебя под удар. О Гайд-парке даже речи быть не может.
– Ты не можешь так поступить со мной, – проговорила Зоя. – Я не буду сидеть под замком. Я не буду прятаться от этого ужасного человека. Он забияка, и он пытается нас запугать, а ты позволяешь ему это делать. Ты позволяешь ему устанавливать правила, потому что боишься того, что он сделает.
– Не он устанавливает правила, Зоя! Их устанавливаю я! Ты моя жена, и в день нашего венчания я поклялся тебя оберегать, а ты клялась мне повиноваться.
Она начала возражать, но умолкла.
Она знала, что для него было делом чести сдержать свое слово.
Все знали, что Марчмонт считает своё слово священным, говорил её папа.
Когда она обещала повиноваться, то тоже давала слово. Не сдержать данное ему слово было бы поступком бесчестным, преданием доверия.
– Я давала клятву, – сказала Зоя. – И буду повиноваться.
Остаток пути они провели в молчании. Всё это время у Марчмонт всё внутри сжималось. Он снова и снова слышал, как экономка щёлкала пальцами, повторяя слова Харрисона «я покончу с ней, я это сделаю, вот так».
Эти слова отдавались у него в мозгу, пока они входили в Марчмонт-Хаус и пересекали мраморный вестибюль.
Он слышал их, пока поднимался с Зоей по лестнице.
Он понимал – очень хорошо понимал – что Зоя, идущая рядом с ним, потеряла весь свой свет и жизнерадостность, и он знал, что убивает её счастье, и юмор, и восхитительную беззаботность. Он говорил себе, что она напрасно преувеличивает. Беда в том, что герцог знал, почему именно для неё это так много значит.
Её свобода была для неё драгоценна, куда более драгоценна, чем для других английских женщин, которые воспринимали её как должное, точно так, как он принимал своих слуг и безупречный дом как само собой разумеющееся.
Люсьен вспомнил, как Зоя говорила в тот первый день, после того, как предложила ему жениться на ней, и он отказался.
Я была замужем с двенадцати лет, и мне показалось, это было очень долго, и я бы предпочла не выходить замуж сразу.
Однако она снова вышла замуж, и сразу, поскольку у него не хватило силы воли сопротивляться искушению.
У неё не было шансов встречаться с поклонниками.
У неё не было шансов самой решить, чего ей хочется на самом деле.
Он её хотел, и должен был её получить, и на этом конец.
Всё же, он едва ли мог приговорить её к жизни в страданиях. Брак с ним давал ей больше свободы, чем любой другой женщине, включая дам из аристократии. Все двери открывались перед герцогиней Марчмонт. Она никогда не будет нуждаться в деньгах, чтобы купить всё, что пожелает. Она всё ещё могла танцевать и флиртовать с другими мужчинами.
И она могла ходить куда угодно.
До сегодняшнего вечера.
Я хочу развлекаться, как говорила она тогда в Гайд-парке после скачек с леди Тарлинг. Я хочу жить. В Египте я была игрушкой, забавой. Питомцем в клетке. Я поклялась, что никогда не буду терпеть подобного существования снова.
Марчмонт посмотрел, как Зоя входит в свои покои, и пошёл к себе.
Он сказал Эбдону, что не поедет никуда вечером, и приказал приготовить ванну. Казалось, что запах Боу-стрит прилип к его коже, как и к одежде.
Ванна должна была принести успокоение. Но не принесла.
Новый камердинер разложил чистую сорочку, панталоны и чулки. Герцог поднялся и долго смотрел на них. Он внезапно ощутил такую усталость, не телом, а умом и сердцем, словно нёс в себе тяжёлую ношу, бесконечно долго.
– Подай мне халат, – проговорил он.
Он не стал надевать ничего из приготовленного под свой бархатный халат – полный костюм «неглиже». Он облачил своё тело в халат и сунул босые ноги в шлёпанцы. Туфли без задников из кожи малинового цвета имели заостренные, загнутые концы, в подражание турецкой моде.
Как паша. Как мужчина из другого мира, который держит своих женщин взаперти.
– Чёрт бы меня побрал, – произнёс Марчмонт.
– Ваша светлость? – Эбдон явно был сбит с толку. Однако он проявил своё замешательство, как подобает мужчине. Ни слёз, ни обморока, ни дрожи. Едва заметная морщинка между бровей.
– Я вернусь через минуту, – сказал Марчмонт.
Он вышел из гардеробной, пересёк спальню к смежной двери и вошёл внутрь.
Он застал свою жену купающейся, лицом она уткнулась в руку, лежавшую на полотенцах, разложенных вдоль ванны. Она плакала.
– О, Зоя, – сказал герцог.
Она так была поглощена своим горем, что не заметила, как он подошёл – ещё один дурной знак. Она теряет старые навыки. Ей все равно. Её ранило слишком сильно, чтобы переживать об этом. Она его любит и хочет быть хорошей женой. Она знала, что Люсьен только хочет её защитить – но она не могла перенести, чтобы стены снова сомкнулись вокруг неё, так скоро.
Зоя вытерла глаза и посмотрела вверх, на него.
– Извини меня, – сказала она. – Я знаю, что безумно реагировать таким образом, но я ничего не могу с собой поделать.
Марчмонт просто нагнулся и вынул её из ванны. Он схватил полотенце и завернул её, а потом обнял и прижал к себе.
– Ты – это всё, что у меня осталось, – произнёс он. – Всё, что у меня есть.
Голос его был хриплым и прерывистым.
– Люсьен, – сказала она, прижимаясь лицом к его груди.
– Ты это всё, что у меня осталось, Зоя, – говорил он. – Они все умерли, все, кого я любил когда-либо. Ушли навсегда. И ты тоже, как я думал. Но ты не умерла. Ты вернулась из мёртвых, и если я тебя потеряю, то не знаю, что я буду делать.
Она крепко обнимала его, так крепко, как только могла.
Его родители. Брат. Умерли.
У него была её семья, но это не то же самое.
Все, кого я когда-либо любил.
И ты тоже, как я думал.
Она была одной из тех, кого он любил.
Любил. Он любил её.
Вот так просто.
Её сердце дрогнуло, как это бывало всегда при виде его, когда Люсьен возвращался из школы, чтобы провести с ними лето. Когда он приезжал, мир озарялся светом.
– Люсьен, – нежно сказала Зоя. Она изучала латинский и греческий и знала, что «lux» на латыни означает «свет». Её сердце воспарило, потому что он свет её жизни и был им с первого дня их встречи. – О, Люсьен. Мы оба немного сошли с ума.
– Нет, – прошептал он в её волосы. – Это ты сумасшедшая. Я нахожусь в своём уме.
Он поднял голову, немного отстранился и поглядел вниз на неё:
