Симоне, брат художника, деливший с ним кров, был убежденным «пьяньони» – «плаксой». Так называли приверженцев одержимого монаха Савонаролы.
– Сандро, Сандро, – канючил незадачливый братец. – Ты попадешь в пекло из-за своих картин. Они греховны, как сама женская плоть и богомерзкие любовные утехи. Отрекись, Сандро, и ты спасешься!
– Отречься? Ну уж нет! – возражал Артынов. – Я только-только вошел во вкус. У меня стало получаться. Отречься! Как бы не так.
Он воображал себя то мятущимся Сандро, то «плачущим» Симоне… то самим мэтром Леонардо да Винчи. Его одолевала гордыня, распирало собственное величие. Похищение написанной им на свой страх и риск «Джоконды» – это повторение судьбы подлинной Моны Лизы. Ее ведь тоже похитили из Лувра в 1911 году. Это сделал итальянец Винченцо Перуджа, сотрудник музея. Картину искали два года, и за это время она превратилась в объект поклонения.
– Значит, и моей «Джоконде» уготована мировая известность. Полотно найдется. А за это время я создам новый шедевр, Джоконду-десять-лет-спустя. Чистый креатив!
Он не сразу пришел к этому выводу. Сначала он бесновался, обнаружив пропажу, потом звонил всем, кто мог иметь на него зуб, обвинял в краже и требовал немедленно вернуть картину. Спустя сутки он вспомнил о похищении из Лувра, и его посетило озарение. История повторяется. Жаль, конечно, что не удастся продать «Обнаженную Джоконду» прямо сейчас, зато ее цена возрастет в разы.
– Я напишу образ Лизы, которая достигла зрелости, – бормотал он, вышагивая по скрипучему полу. – Которая познала любовь и страсть, но не пресытилась. Которая еще жаждет мужских объятий, сулит наслаждение и несет гибель. Ее улыбка – это улыбка змеи-искусительницы…
Артынова лихорадило. Он трясся в ознобе и смахивал с чела холодный пот. Только бы вдохновение не покинуло его в самый ответственный момент. Только бы Муза не отвернулась.
– Кто бы мог подумать, что ты мне снова понадобишься, Эми? – шептал он дрожащими губами. – Кто бы мог предположить? Я считал страницу нашего безумства перевернутой навсегда, оконченной, изжитой и забытой. Я ошибался. Не вздумай подвести меня, Эмилия! Ты же знаешь, со мной нельзя шутить. Мне нельзя отказывать. И ты не откажешь. Не откажешь…
При первом знакомстве с Ложниковой Артынова поразила не столько ее внешность, сколько сочетание имени и образа. Эмилией{Эмилия Прахова – жена искусствоведа и профессора Адриана Прахова, который руководил реставрацией Кирилловской церкви города Киева. Врубель в то время работал там.} звали роковую любовь Врубеля.
Кошмар Врубеля начался с двадцати семи лет, когда он влюбился в жену искусствоведа, руководившего реставрацией Кирилловской церкви в Киеве. В лице Богоматери, написанной в то время Врубелем, проступают черты Эмилии. Между ними не было взаимности. Художник страдал, мучился и решил по-своему отмстить женщине, которая не разделила его страсть: написать Демона с ее лицом.
Первый Демон оказался так ужасен, что мастер не выдержал и сам уничтожил его, искромсав картину на следующий же день.
Второй – «Демон сидящий» – смотрит в запредельное глазами Эмилии. Она свела с ума великого живописца.
«Демона поверженного» он дописывал прямо на выставке, где полотно собирало толпы людей. Оттуда Врубеля увезли в клинику для душевнобольных.
Примерно в том же возрасте, что и Врубель, Артынов встретил свою Эмилию. Вероятно, его подсознание само выстроило параллели. Он вообразил себя «карающей десницей», призванной отыграться на одной женщине за провинность другой. Он импульсивно мстил Эми за поруганные чувства Врубеля. Все это было зыбко, едва уловимо, на грани творческой иллюзии. К сожалению или к счастью – для развития истинной драмы Артынову тогда не хватило ни гениальности Врубеля, ни сокрушительной силы его чувства.
Связь с Эмилией Ложниковой не вдохновила «мстителя» на шедевр, хотя бы приближенный к Демону. Он писал вялые безжизненные полотна, где замысел не воплощался, а прелести натурщицы тонули в мутных слоях красок. Попытки разбудить вдохновение извращенным сексом ни к чему не привели.
Ярость и разочарование поглотили Артынова и свели на нет его отношения с Эми. Он поставил крест на подражании Врубелю и вернулся к юношескому увлечению Боттичелли и Леонардо. Всю вину за свои неудачи он переложил на модель. Вычеркнул ее из своей жизни. Женился. Однако супруга Светлана не отвечала ни его вкусам, ни его творческой манере.
Артынов и раньше прибегал к магии в стремлении раскрыть свой талант, но все, что он предпринимал, не срабатывало. И вдруг долгожданный поворот судьбы.
– Все возвращается на круги своя, – бормотал он, представляя себе новую Эми, созревшую для нового образа. – Я напишу свою Икону! Своего Демона! Теперь я знаю, зачем мы встретились. Все предыдущее было лишь пробой кисти перед величием истинного свершения…
Он то улыбался, то хмурился, то скрежетал зубами, то истерически похохатывал. Хорошо, что никто не видел его в эту минуту. Хорошо, что никто не читал его мыслей.
На мольберте стоял подготовленный холст. Все было готово для начала работы – уголек, краски, кисти, палитра. Кресло, где должна была сидеть натурщица, замерло в ожидании. Удары сердца художника отмеряли секунды до назначенного времени.
– Пора бы уже… пора…
Хлопок двери в мансарду заставил Артынова остановиться и затаить дыхание. Неужели она?
– Эми! – не выдержал он. – Эми! Это ты?..
Глава 29
Черный Лог
После Москвы деревня с ее неторопливой размеренностью и успокоительной тишиной показалась Глории землей обетованной.
Проснувшись утром, она позавтракала испеченными Сантой оладьями и спустилась в мастерскую. Семь медных кувшинов напомнили ей сон, в котором мраморная женщина переливала воду из серебряного сосуда в золотой.
– Вода – символ подсознания человека, – подсказал ей карлик. – Нет ничего сверхъестественного в том, что…
Он замолчал и показал ей на картину, где царь Соломон встречает царицу Савскую.
– Здесь они неразлучны, – догадалась Глория.
– В некотором роде.
Карлик недоговаривал, оставляя простор для ее собственных выводов.
Она подошла к кувшину с эмалевой вставкой в виде шута. Казалось, бубенчики на его двурогом колпаке тихонько позванивают. Динь-динь…
– Паяц, – произнесла она, вслушиваясь в это слово, звонкое и хлесткое, словно удар плетью.
– Динь-динь… – отозвался кувшин.
– Мне послышалось? – спросила она и повернулась к карлику. Но на том месте, где он сидел, никого не оказалось.
Глория задумалась. Зачем она вмешивается в чью-то игру? В чей-то, пусть и зловещий, замысел? Может, ею движет не сострадание, не желание помочь, а глупая ревность? Ей просто нужно удержать Лаврова?
