– К вам посетитель, Глория Артуровна, – торжественно провозгласил Санта. – Пашка Майданов. Пускать бандита?
Она так погрузилась в размышления, что не слышала, как он вошел.
– Он не бандит, Санта. У него горе. Сестра погибла.
Слуга на секунду смешался. Однако негодование по поводу Павла взяло верх над сочувствием.
– То ж не родная сестра, – возразил великан. – Они почти не общались. Барышня в Москве жила, Пашка на заработках пропадал.
– Что, в деревне уже сплетничают об этом?
– Обсуждают, – степенно пригладил бороду Санта. – Так звать злодея или гнать?
– Конечно, звать. Я через минуту поднимусь в каминный зал.
– Моя бы воля… – слуга с досадой махнул рукой, но отправился исполнять повеление.
Когда Глория открыла дверь в зал, Павел уже прохаживался там, разглядывая картины на стенах.
– Настоящие? – спросил он после обмена приветствиями.
– Подлинники, – кивнула она. – Бывший хозяин заказывал.
– Сестра тоже картины любила. Помните, вы спрашивали, кому она позировала для портрета? Я узнал. Одному художнику, Артынову. Я на похоронах слышал. Про него разное говорят. Та девушка, что раньше была его натурщицей, тоже умерла. Выбросилась из окна.
– Печально.
– Говорят, картины Артынова заколдованные. Те, кто на них изображен, плохо кончают.
– Ты в это веришь?
– А во что мне верить? В роковое стечение обстоятельств?
Гибель Алины оттеснила на второй план влюбленность молодого человека в «знахарку», как он про себя продолжал называть Глорию. Он словно забыл о своих пылких признаниях, полностью поглощенный непоправимостью смерти. В его разуме эти две вещи не уживались.
– Ты считаешь Артынова виноватым?
– Я слышал, он не гнушается черной магии, – насупился Павел. – С таким человеком лучше было не связываться.
– Ты веришь в магию?
– Раньше не верил, но теперь… не знаю, что и думать. Мне трудно судить. Хотел поговорить с Михаилом, мужем сестры… только он как будто сам не свой. Шок и все такое, но…
– Что «но»?
– Скользкий он, дерганный… будто гложет его что-то.
Глядя на Павла, Глория ощутила исходящую от него угрозу. Его приятное лицо внезапно побледнело и застыло в неподвижной гримасе: рот растянут до ушей, брови торчком, а нос большой и красный.
– О, нет… – вырвалось у нее.
– Да! – решительно возразил молодой человек. – Я к нему присматривался, пытался понять…
Его возражение относилось к Кольцову, тогда как восклицание Глории касалось самого Павла. Однако эти «нет» и «да» совпали по глубоко скрытому смыслу. А смысл заключался в том, что на лице парня Глория увидела маску шута…
Москва
– Покажи мне фотографии, – потребовала Эмилия. – Я хочу их увидеть, прежде чем начнется сеанс.
– Думаешь, я блефую? – ухмыльнулся Артынов. – Я же не идиот, милая.
Он ожидал чего-то подобного и подготовился. Взял со стеллажа большой конверт со снимками и протянул ей.
Она высыпала содержимое на стол, закрыла глаза и застонала. Черно-белые и цветные фото запечатлели ее в самых вульгарных и вызывающих позах, голую и полуодетую, то с распущенными, словно у Марии Магдалины, волосами, то в шляпке, составляющей единственную деталь ее туалета.
– Какой я была дурой, – выдавила она, сдерживая слезы досады. – Какой беспечной дурой!
– Полагаешь, ты поумнела?
Артынов нарочно дразнил Эми, выводил ее из себя. В гневе женщина становится желаннее. Она пышет жаром, от нее летят искры, которые зажигают и его.
– Ты у меня в руках, – с удовольствием заявил он, доставая с полки второй конверт, вытаскивая оттуда снимки и раскрывая их веером. – Твой муж не подозревает, какой ты можешь быть соблазнительной. Я открою ему тебя с неожиданной стороны. Ты ведь, небось, прикидываешься невинной овечкой? Смиренной женой, которая отдается только в супружеской постели. Твой Метелкин знает, какая у тебя была бурная молодость?
Она молча сидела и смотрела, как он размахивает веером, составленным из ее позора. Грехи молодости. Куда от них денешься?
– Где пленки?
– В надежном месте, – улыбался художник. – Ты получишь их после того, как я окончу портрет.
– Скотина!
– Ну-ну, полегче… я ведь не тащил тебя сюда силой. Сама пришла.
– Ты меня вынудил.
– Не обольщайся. В тебе все еще теплится страсть, которую я разжег. Разве нет? Раздевайся и садись вон туда, – он показал на кресло, в котором позировала Алина. – Мы зря теряем время.
– Сколько это продлится?
– Я быстро работаю, – похвалился Артынов. – За три-четыре сеанса управимся. Если ты не станешь чинить мне препятствий.
Эмилия передернула плечами. В мастерской было холодно, так же, как и раньше. Мансарду не утеплили, а электрический камин художник не включал.
– Я замерзла, – пожаловалась она, не спеша снимать одежду. – Могу простудиться.
Артынов смерил ее оценивающим взглядом. Шерстяная юбка, джемпер, высокие сапоги на точеных икрах. По-своему хороша, не хуже, чем в те далекие годы, когда ее сковывали стыд и неопытность. Пожалуй, лучшей модели ему не найти. Он не ошибся в выборе. Собственно, выбор был предопределен. Быть может, еще Врубелем.
– Кофе будешь? – предложил художник.
– Нет.
– Глоток коньяка для храбрости?
– Не хочется.
Эмилия получила от Лаврова четкие инструкции: в мастерской по возможности ни к чему без надобности не прикасаться, ничего не есть и не пить. Даже воды.
– Тогда приступим!
У Артынова руки чесались поскорее взяться за работу. А натурщица мялась, не торопилась раздеваться.
– Ладно, уговорила, – с этими словами он направился к камину. – Включим обогреватель. Кстати, зачем ты отрезала волосы?
– Пришлось. Думала навсегда покончить с прошлым, а оно догнало меня.
– Твое прошлое – это я, – напыщенно произнес Артынов. – И будущее тоже. Садись, мне не терпится начать.
– Какая же Джоконда без волос?
– Это мои проблемы. У меня отличная память, детка. Я смотрю на тебя и вижу, какой ты была десять лет назад.
От камина пошло тепло. Эмилия сняла джемпер, шелковую майку и замешкалась. Обнажаться полностью было неловко. Она вновь почувствовала себя юной и нетронутой в преддверии чего-то неведомого, жестокого и сладостного.
– Снимай все, – потребовал Артынов, занимая место у мольберта.
