Брат и отец! В один день! И оба от рук легавых сук!
Как убили Мишку, он не видел, звуки выстрелов расслышал, когда спускался по лестнице. А потом среди мелькания фигур рассмотрел тело брата, лежащее у стола. И здорового парня рассмотрел, тот стоял поблизости. Легавый! Наверное, он и застрелил брательника.
Кто стрелял в отца, Скок не видел тем более, в темноте только вспышки выстрелов и можно было различить. Кто‑то из городовых или жандармов.
«Отомсти, сына!» – молил отец. Кому же мстить? Жандармам? Или городовым? А может, тому здоровяку из трактира? Он дал клятву, а ее надо держать, ведь умирающий просил. Значит, Григорий должен взять плату кровью. Господи, за что так?
Мысли пошли вскачь, и Скок вновь протянул руку к бутылке. Уже вторая. Ладно хоть Клаша почти силком сует ему то огурчики, то капусту, а то и хлеб. Закусить надо, не то совсем хмель заберет. Черт ее возьми, эту водку! Но она помогает остановить карусель мыслей и изгнать из головы образы отца и брата.
Днем Григорий забылся тяжелым беспокойным сном. Сидевшая в соседней комнате Клавдия вздрагивала при каждом шорохе и стоне из‑за двери. Сперва не решалась заходить к миленку, но потом осмелела. Тихонько подошла к кровати. Григорий лежал на животе, сбив одеяло в сторону и разбросав руки. Щека мокрая, наверное, во сне плакал.
Клавдия быстро разделась, скользнула на кровать, прижалась к могучему телу Грини, обняла его и замерла, слушая его тяжелое дыхание и стоны.
Под вечер Григорий очнулся. На ощупь нашарил банку с огурцами, выпил почти половину рассола, лег обратно, ощущая непривычную слабость в теле. Он так и лежал минут двадцать, пока вдруг не почувствовал, что рядом кто‑то есть. Повернул голову. Клашка. Спит. Весь день вокруг него бегала, умаялась.
Гриня провел рукой по ее обнаженному плечу, спине. Вдруг ощутил желание обладать этим теплым мягким податливым телом. Повернул Клашу на спину, навалился. Девушка проснулась, когда Гриня раздвигал ей ноги. Сперва напряглась, потом покорно дала мужику лечь на себя, приняла его и застонала, обхватывая руками за шею и закрывая глаза.
Гриня завелся и до самой ночи то подминал под себя подружку, то лежал, бездумно глядя в потолок. Напор желания все не сходил, пережитый стресс словно усиливал его, не давал передыху.
Клавдия испугалась, что такими стараниями своего миленка она точно понесет, он же как зверь ненасытный. Но и сама не могла остановиться, стонала и охала, ощущая глупую бабью радость от такой животной близости.
Ближе к полуночи Григорий встал, потребовал еды, живо расправился со сковородкой мяса и картошки, отказался от новой рюмки, отправил Клавдию в комнату, а сам сел на кухне и задумался.
Из города следовало уходить. Раз пошла такая мура, искать его будут точно. Контакт с эсерами потерян, отца и брата нет. К корешам идти нельзя, там наверняка засады. Остается одно – бежать. Но сперва найти того фраера легавого и прихлопнуть. Раз дал слово, надо держать.
Только вот как его найти, этого легаша? И где? Тут надо думать. И быстро. Завалить падлу, а потом куда подальше. Лучше за границу. В тайнике денег и золотишка хватает, можно уйти. Лишь бы не попасть в руки легавых.
Скок допил остатки рассола, растер голую грудь и понял, что ему смертельно хочется спать. Просто спать. Он грузно поднялся, дотопал до кровати, перехватил встревоженный взгляд Клаши, мотнул головой и упал в кровать. Уже засыпая и чувствуя горячее тело подруги, подумал, что зря вернулся в Россию и встрял в дела отца. А тем более зря опять связался с эсерами. Прав был батя – политика никогда до добра не доводит.
…Гриша родился через год после возвращения отца с каторги. Павел Семенин рождение второго сына принял без большой радости, но мальца все же признал. Правда, его воспитанием, как и старшего сына, толком не занимался. Промышлял прежним делом, гулял с дружками, пил, часто исчезал из дома на неделю, а то и на месяц.
Во время неудачного ограбления, уходя от полиции, упал с крыши пристройки и сломал ногу. Кость срасталась долго и плохо, Паша сидел дома на радость жене Марье. Тогда‑то и обратил внимание на подраставших сыновей. Стал заниматься с ними, обучал игре в карты, рассказывал страшные и смешные истории.
Марья радовалась недолго. Через два года ее скрутила лихоманка, и она тихо умерла, наказав перед смертью Паше беречь детей и не бросать их. И не пускать воровать.
Смерть жены Паша пережил плохо. Пока была рядом, мало обращал на нее внимания, а как умерла, стала изводить тоска. Видать, крепко приросла к его сердцу тихая и невзрачная бабенка.
Слово сдержал и детей поднимал сам. Старший Мишка был шалопаем и драчуном, младший рос тихим, тянулся к книгам. Паша и отдал его в начальную школу. Гриша проучился четыре года, получал похвалы от учителей. Но потом Паша вновь попался в руки полиции и получил три года каторги. Детей взяли в дом его старого знакомца, подельника по многим делам Митрофана Седого.
Мишка с пятнадцати лет стал обворовывать прохожих в темных местах. Благо ростом и статью родители не обделили, мог и по шее врезать, и ножичком припугнуть. Гриша сперва сторонился воровских дел, но потом стал помогать дядьке Митрофану сбывать хабар.
К возвращению отца его сыновья уже прочно связались с воровским миром и менять образ жизни не хотели. Так Паша– Гусь получил сразу двух помощников и нарушил данное жене слово. Но тут ничего не попишешь, судьба такая.
Первый раз Гриша попался в конце девятьсот десятого года. Взяли его на мелочевке, участие в банде не доказали и отправили на полгода в тюрьму. Там‑то Семенин‑младший и познакомился с политическими.
В тюрьме сидели все вперемешку – хватало эсеров, эсдеков, анархистов. Молодой парень таращил по сторонам глаза и мало что понимал в разговорах вполне интеллигентных и воспитанных людей. Знакомая компания – воры и их прихлебатели – приняла молодого коллегу доброжелательно, сказался авторитет папаши. Но Гришу тянуло к политическим. Уж больно интересно они говорили.
Смышленый, веселый, с острым глазом и открытым характером парень тоже вызвал интерес. Да и образованием он отличался от прочей уголовной шушеры, мог не только читать и писать, но и быстро соображал, до многого доходил сам.
Как‑то так вышло, что один эсер стал учить Гришу русскому и французскому языку, эсдек натаскивать по математике и географии, а анархист разъяснял юноше особенности политической жизни в России.
Анархист же и втянут Гришу в историю. Сам разругался к одним залетным вором, а когда тот достал заточку, отступил. Гриша же отвесил вору хорошую плюху. Отчего тот едва не отдал концы.
Юноша получил еще два месяца к сроку, а эсеры и эсдеки, объединившись, отчитали анархиста и отлучили его от обучения молодого ученика.
На свободу Гриша вышел здорово обогащенный знаниями, но с кашей в голове. В политике так и не разобрался, однако на жизнь стал смотреть иначе, не как его брат и отец. Ему захотелось чего‑то большего, чем простые ограбления и налеты.
