Ривас окаменел от ужаса; он решил, что им известно, кто он, и что все это представление устроено намеренно, с целью дать ему понять, что он пойман; он решил, что фургон сейчас остановится, валяющиеся вокруг него безжизненные тела повскакивают на ноги, и он окажется в кольце торжествующих пастырей, целящихся в него из рогаток. Однако фургон катил дальше как ни в чем не бывало, ноги вокруг продолжали шаркать, а вещатель – нести галиматью дальше: «Эта вонючая лодка, вы пытаетесь меня убить, осторожнее, ох...»
Медленно, мускул за мускулом, напряжение оставляло Риваса. Может, это было просто совпадение? И все-таки кто или что говорило? Ясно, что не Сойки сами по себе. Может, сам Нортон Сойер? Но как? И почему теперь по-английски, если несколько лет назад это был просто клекот? Хотя, впрочем, имя – Севативидам – мелькало уже тогда...
– Оставьте меня в покое, я сейчас дам причастие в Уиттьере, – продолжал бормотать бедолага. – О, посмотри на них на всех, да повернись же, скелет проклятый, я хочу видеть их всех... Севативидам благословляет вас, дети мои... а ну-ка давайте, детки, поделитесь со мной вашей далекой силой... сами-то вы все равно ею не пользуетесь, так что вам она не нужна... жаль, что я не могу взять ее, не расходуя вас так быстро... но уж раз она накрепко привязана к вашему рассудку, может, она вам все-таки и нужна для чего-то... не повезло... О, да тут и новички... как вкусно... – Тут речь сделалась такой, какой Ривас ее помнил по своим дням у Соек: бурчанием, клекотом и гортанными руладами.
Пот, который прошиб его в первую секунду паники, остудил его, и он почти было успокоился, но снова напрягся от страха, ибо свет померк, воздух сделался градуса на два холоднее, и он понял, что они проезжают под высокой каменной аркой... а когда свет снова стал ярче и холодок прошел, он не испытал облегчения – скорее наоборот, так как знал, что они уже внутри городских стен. В подтверждение этого позади с лязгом захлопнулись ворота.
Фургон ехал теперь без толчков, а шум колес напоминал звук воды, которую медленно льют в железную кастрюлю. Лежавшего среди безжизненных тел Риваса пробрала дрожь, ибо один запах здешнего воздуха – этакая помойная сладковатость с чем-то горелым, мешавшаяся с вонью морской рыбы, – уже говорил о том, что он находится на совершенно неизведанной территории. Он неплохо имитировал Сойку в лагерях, на стадионах и прочих гнездовьях, хотя в последнее время и это удавалось ему хуже. Однако теперь он находился дома у Нортона Сойера, человека – если он вообще человек, – милостью которого Сойки обладали такой силой и бесстрашием. Здесь его могло ждать что угодно.
Что ж, подумал он, по меньшей мере две вещи я найду здесь почти наверняка: Ури и собственную смерть.
Фургон замедлил движение, мужской голос произнес: «Вы, все – туда», – и звуки пеших сопровождающих – бормотание продвинутого, всхлипы и шмыганье, шарканье подошв – удалились куда-то вправо, тогда как фургон продолжал ехать прямо в тишине, от которой нервы Риваса натянулись еще сильнее.
Через некоторое время вожжи хлопнули, и фургон остановился. При этом его чуть занесло, из-за чего у Риваса возникло впечатление, будто они ехали по огромному листу стекла.
– Дюжина, как и обещали, мистер Хлам... сэр, – произнес сидевший на козлах пастырь. Ривас услышал, как его спутник нервно усмехнулся.
И тут вдруг послышался звук, от которого Ривас невольно открыл глаза: словно целый ураган вырывался из отверстия размером с человеческий рот, а обладатель этого рта много лет экспериментировал с различными неорганическими, но гибкими инструментами, подбирая этому урагану разные тональность, интонации и прочие нюансы, добавляя то басов, то свиста, – и так до тех пор, пока у него не начало выходить подобие человеческой речи.
– Да, – выдохнул этот невоспроизводимый голос. – А теперь бегом отсюда, пастыри. Рентгены и бэры в считанные минуты лишат вас волос.
– Тоже верно, – согласился кучер, явно бодрясь. – Баре они завсегда так... хотя, с другой стороны, чего им лысеть, барам-то? Поможешь ему вытащить спящих из фургона, а, Берни?
– Нет проблем, – напряженным голосом откликнулся Берни.
Фургон покачнулся, когда Берни, звякнув подбойками, спрыгнул на землю. Первым он потащил из фургона тело, лежавшее с противоположной от Риваса стороны, но секундой спустя послышался звук, словно кто-то изо всей силы скреб по плиточному полу сухими ветками, а потом Ривас почувствовал, как что-то просунулось между ним и полом фургона. Его перекатили на спину, и он невольно чуть приоткрыл глаза.
Несколько секунд ошеломленного созерцания убедили его в том, что штука, тащившая его из фургона, была вовсе не высоким, толстым человеком с корзинкой на голове и прикрепленными ко всему телу кусками картона и ржавого металла: сквозь щели в шее и груди этой штуковины просвечивало ясное небо. Теперь Ривас видел, что вместо глаз у нее стекляшки, внутри ободранной детской коляски, служившей ей грудной клеткой, красуется причудливое нагромождение ржавых жестянок и дырявых медных трубок, а голова состоит преимущественно из огромного шейкера для коктейлей, и в этой жуткой тишине Ривас слышал, как там что-то плещется.
Почему-то Ривас никак не связывал это существо с ураганным голосом, да и вообще не считал его живым – до тех пор, пока оно не заговорило снова:
– Этот очнулся, – просвистело оно. – Или сейчас очнется.
Затем – без всякого перехода, хотя времени прошло явно немало, – Ривас оказался, весь в холодном поту, на холодной, жесткой кровати. Вокруг было темно.
Голова его гудела как котел, и его мучила жуткая жажда, но каждый раз, как он вставал, шел на кухню, наливал себе воды из бака и припадал к чашке губами, он вдруг понимал, что все это ему только приснилось и что он так и лежит в этой неудобной кровати. В конце концов он и правда сел – сразу же поняв, что до сих пор не делал этого потому, что это отдавалось чудовищной болью в затылке, – и, морщась, осмотрелся по сторонам. Он находился в длинном, темном помещении, уставленном вдоль стен кроватями. Воздух в помещении стоял затхлый, воняло рыбой и помоями.
Некоторое время он не имел абсолютно никакого представления о том, что это за место. Потом он вспомнил, как боялся потерять место у Спинка, и напряг память, пытаясь вспомнить, не это ли и произошло. Очень уж все это смахивает на одну из дешевых ночлежек в Догтауне, подумал он, а судя по головной боли, я, должно быть, выпил какого-то особо чудовищного дерьма.
Он провел рукой по лицу и к неудовольствию своему обнаружил на подбородке щетину – судя по длине, четырех– или пятидневную. Вон оно что, с горечью подумал он. Тебе хана, Грег. Пьян, небрит и валяешься в помоях. Что ж, все к тому шло. Увидь тебя сейчас Ури, она бы тебя не пожалела! Свежий, румяный паренек, которого твой папаша турнул прочь тринадцать лет назад, превратился теперь в...
На этой патетической фразе он запнулся, ибо упоминание Ури напомнило ему кое-что. Ну конечно! Как он мог забыть все это? Она оцыплячилась, и он рисковал жизнью, чтобы спасти ее, но ее увезли в Священный Город. Это делало историю еще жалостнее: как же, юные любовники, разлученные бездушным миром, – хотя еще круче было бы, если бы об этом узнал хоть кто-нибудь, а еще лучше – подготовленная публика... может, он и сам оцыплячится, на этот раз добровольно, только бы оказаться наконец хоть немного ближе к ней... Надо же, как трогательно!
