Электронные часы, которые носил Валера Утесов, рядовой срочной службы по прозвищу Утес, остановились на третий день. Почему именно на третий, а не сразу как долбануло, он так и не понял. Да и какая разница? Остановились и остановились. Кому они сейчас нужны, эти часы, когда весь мир провалился в тартарары? Кто будет измерять время, когда на Большой Земле, может, и людей-то не осталось? Если уж даже здесь, на острове, был слышен грохот ядерных взрывов, а небо так и полыхало зарницами, что же тогда на материке творилось?
Грохота уже давно не слышно, а зарницы полыхают по-прежнему. Каждый день и каждую ночь. Хотя тут, на севере, и не разберешь, когда день, а когда ночь. Солнце как выкатилось на небо месяц назад, так с тех пор и висит. Может, теперь всегда будет висеть. А что, запросто, если сдвинулась земная ось. Вон как долбали и наши, и америкосы проклятые, и китаезы узкоглазые — все долбали. Вполне могли весь земной шар перевернуть, а то чего и похуже. Хотя куда уж хуже? Хуже просто некуда…
Валера взглянул на серое, затянутое тучами пепла и радиоактивной пыли небо, сквозь которую едва пробивалось тусклое северное солнце. Все-таки плохо без часов. Поди узнай, сколько осталось до конца его смены. Солдат зябко поежился. Несмотря на теплое фланелевое белье и армейский бушлат на ватной подстежке он продрог до костей, потому что из темного зева, пробитого в скале туннеля и почти на километр уходящего в недра сопки, постоянно тянет холодом. Не сквозняком, а настоящим могильным холодом. Валера чувствует этот холод каждой клеточкой своего тела, но уж лучше сутки напролет караулить вход в ставшее братской могилой подземелье, чем таскать сюда из ангара разлагающиеся трупы. Бойцы, набранные начмедом
[4]
в похоронную команду, первые дни почти все блевали. Двое так вообще руки на себя наложили. Поднялись на скалу, где маяк, да и бросились оттуда вниз. Одного потом достали — его тело между камней застряло, а второго так и не нашли — видно, волны унесли труп в море. В части никто не удивился поступку покончивших с собой солдат, да и осуждать самоубийц особо не стали. Решили: их выбор. Многие даже позавидовали: отмучались. После Удара, а особенно после того, как на прибрежную мель вынесло обгоревший военный корабль с облученными до такой степени моряками, что с них пластами отваливалась кожа, у многих на полигоне башни посносило. Командир части даже распорядился изъять из казармы все автоматы. Так что теперь оружие есть только у часовых.
Валера вынул из ножен висящий на поясе штык-нож, долго смотрел на него, потом тяжело вздохнул и вставил обратно. Ни с того ни с сего ему вдруг вспомнилась мать и младшая сестренка, двенадцатилетняя пацанка, оставшиеся в далеком Саратове. Что с ними, живы ли, да и уцелел ли тот Саратов? А может, живы, да облучились и медленно умирают в жутких мучениях, гниют заживо, как моряки с застрявшего на мели противолодочного корабля? Не приведи бог так мучиться. Уж лучше сразу в огне сгореть. Ни боли тебе, ни мучений, лишь горстка радиоактивного пепла…
Валера шмыгнул носом и промокнул ладонью повлажневшие глаза. Какой он, нафиг, Утес?! Сопля зеленая, троечник-неудачник, который даже в техникум не смог поступить. Поэтому и загремел в армию. Да еще по своему обычному «везению» угодил на Край Света, на испытательный полигон на Новой Земле. Вот уж край, так край. Крайнее некуда. Служба — кошмар. Целый день с утра до вечера пахота до седьмого пота, словно это стройбат, а не ракетные войска, да еще караулы бесконечные и жратва отвратная. Даже посмотреть не на что — ни тебе леса, ни реки, одни сопки да голые камни вокруг, и еще море. Злое, холодное, к которому даже близко подходить страшно. Валера только и жил надеждой, что год этой каторги рано или поздно закончится, и он вернется в родной Саратов. А оно вон как все обернулось…
Солдат переступил с ноги на ногу, несколько раз тяжело подпрыгнул на месте, чтобы унять дрожь, но так и не смог согреться. Пост перед входом в недостроенную штольню, где хоронят погибших от лучевой болезни моряков, распорядился выставить особист.
[5]
Это только говорится, что хоронят, а на самом деле облученные, разлагающиеся тела просто сваливают в кучу в конце уходящего под землю туннеля. Только за последние три дня похоронщики оттащили туда более полусотни трупов. Захоронить их по-другому было просто невозможно. А несчастные моряки продолжают и продолжают умирать. И днем и ночью возле ангара, куда по распоряжению начмеда поместили всех облученных, слышны стоны и крики изнывающих от боли людей. Валера сам слышал, когда проходил мимо. Возле ангара тоже есть пост, да еще парный. Часовые, которые несут там службу, затыкают уши пробками из ваты и свечного воска, чтобы не слышать криков, иначе смену просто невозможно выстоять — можно с ума сойти. Но даже с пробками Валера все равно не хотел бы оказаться на их месте. Уж лучше охранять покой мертвецов, чем сторожить доведенных болью до полного безумия обреченных. Если бы еще не было так холодно…
Часовой перевел взгляд на ведущую к военному городку тропу, которую в части с недавних пор стали называть «дорогой смерти». В конце нее показались две шагающие друг за другом фигуры. Неужели разводящий со сменой? Вроде бы еще рано. Валера прищурился и даже приставил к глазам ладонь, чтобы лучше видеть. Нет, не смена. Двое в ОЗК
[6]
с носилками — похоронщики. Значит, еще кто-то умер.
На этот раз похоронщики почему-то были без касок и противогазов и только вдвоем, что тоже удивило Валеру. Первым шагал широкоплечий и угрюмый старший сержант из «стариков». Если бы не война, он ушел бы осенью на дембель. Вот кому подошло бы прозвище Утес. Но сержант носил не менее выразительное погоняло — Клин. Его напарник тоже был из старослужащих и такой же угрюмый и неразговорчивый, но как его зовут, Валера не помнил.
Чтобы лишний раз не злить похоронщиков, которые и так постоянно были на взводе, он заранее повернул установленный перед входом рубильник, и по всей штольне зажглись развешенные на протянутом под потолком проводе электрические лампочки. Однако, поравнявшись с часовым, Клин дернул головой, подавая знак напарнику, и они опустили накрытые черной полиэтиленовой пленкой носилки на землю. Только теперь Валера заметил, что у Клина в углу рта зажата выкуренная до самого фильтра дешевая сигарета. Сержант с явным сожалением выплюнул окурок и, обернувшись к часовому, спросил:
— Утес, курить есть?
— Откуда? — Валера развел руками. Сигареты, папиросы и даже махорка на полигоне всегда были в дефиците. А после Удара командир части приказал собрать все остатки и выдавать поштучно, да и то — лишь санитарам и членам похоронной команды.
Но Клин, видно, об этом забыл и хмуро уставился в лицо часовому, так что тому стало не по себе. Валера опустил глаза и, зацепившись взглядом за накрытые черным полиэтиленом носилки, спросил:
