— Почему же ты раньше не суетился так, когда охотники похищали людей? — скривился Волков.
— Да потому что впервые человек решил пойти против системы, в которой он лишь разменная монета для торга политиков.
— И ты предлагаешь, чтобы я поставил себя вне закона, выпустив его из клетки?
— Важно быть в рамках античеловечного закона или быть человеком? — Произнеся это, Жуковский, чуть подумав, добавил:
Лучше впасть в нищету, голодать или красть,
Чем в число лизоблюдов презренных попасть.
Лучше кости глодать, чем прельститься сластями
За столом у мерзавцев, имеющих власть.
Степан покачал головой и усмехнулся недобро.
— Складно молвишь. Сам сочинил, что ли?
— Нет. Омар Хайям. И очень давно. Но это актуально, как видишь, даже сейчас.
— Омар Хайям, говоришь? — Тюремщик вздохнул, качая головой. — Ну да. Слыхал про такого.
Волков отвернулся и бросил взгляд на одинокий факел в стене туннеля. Большую часть жизни Степан смотрел на него как на символ своего одиночества. Он давно бросился в тягучие холодные воды действительности, обрек себя плыть по течению до последнего удара сердца. Но сейчас вдруг понял, что терять ему нечего. Жизнь кончилась давно, когда он избавился от отчаянной мысли выбраться на поверхность и пойти до Москвы.
И сейчас он сообразил, что где-то в его почерневшей от ядерной копоти душе теплится призрачный огонек жизни, подобный пламени далекого факела. Очень сильно захотелось поджечь этим огоньком всю непролазную паутину тлена, которая заполонила его душу и весь мир. Захотелось поджечь жизнью все вокруг. Ведь жизнь — это яркое пламя, даже во мраке подземки, во льдах ядерной зимы она может вспыхнуть пожаром. И жить — это не значит плыть по течению. Совсем наоборот. За жизнь надо бороться. Даже, если нужно, бросить вызов всему, что есть, всему, что устоялось вокруг за годы.
Тюремщик загремел связкой ключей, нащупывая тот единственный, который способен что-то изменить.
Марина забилась в угол, обнимая поджатые к груди колени и нервно поглядывая на висящий под потолком подвала масляный фонарь. Она старалась унять дрожь, но чем отчаянней были эти попытки, тем сильней и чаще сотрясалось ее тело от холода. И причиной озноба, возможно, был не разгул стихий на улице, а страх. Ведь охотники надели на нее теплый комбинезон, чтобы добыча не пропала в пути. Но такая видимая забота не могла затмить для Марины понимание происходящего. Все знали, для чего охотники ловят своих жертв. Все знают, что матери всех тварей, которой они поклоняются, нужна пища. И пришел ее, Марины, черед утолить голод чудовища. Как же страшно! Вдвойне страшно оттого, что она сейчас ответственна не только за свою жизнь.
Что происходит дома? Жители Перекрестка Миров, наверное, в разговорах сочувствуют ее судьбе. И втайне радуются: их самих и их близких на сей раз беда миновала. А Костя? Может, и он вздохнул с облегчением, избавившись от нежеланного ребенка? Как же это ужасно — получить столь жестокий удар от любимого человека. Предательство и ложь того, кто для тебя самый близкий, самый родной на свете, — разве это не хуже всего? Хуже смерти, боли, страха и всего чертова Армагеддона…
В подвале она была не одна. У входа стоял крепкий, рослый мужчина с темной бородой. Подельники звали его Масудом. Если бы Марина не была сейчас так подавлена мыслями о судьбе своего неродившегося ребенка, о предательстве мужа, она бы непременно заметила, с каким выражением лица рассматривает ее этот охотник. Но устремить на него прямой взгляд Марина боялась, она покосилась на вход, лишь когда кто-то вошел. Это была красивая девушка, чье округлое лицо обрамляли густые соломенные волосы до плеч. Однако лицо казалось каким-то неживым. Трудно было представить эту охотницу улыбающейся. Трудно поверить, что ее холодные серые глаза могут блестеть, а маленький рот — смеяться.
— Иди поешь, — тихим бесцветным голосом сказала она Масуду.
Охотник как-то нехорошо ухмыльнулся, даже при этом дернув головой и качнувшись. И вразвалочку, держа руки на кожаном ремне, вышел из помещения, согнувшись у низкого дверного проема.
Сабрина подошла к пленнице. Постояла какое-то время, возвышаясь над Мариной, разглядывая ее и угнетая своей позой. Затем присела на корточки и строго спросила:
— Как тебя зовут?
— Марина, — всхлипнула Светлая.
— Марина, — кивнула охотница. — Я Сабрина.
— И что? — дрожащим голосом спросила пленница, глядя сквозь упавшие на лицо пряди волос, боясь откинуть их, словно они были непреодолимой защитой от любой угрозы.
— Я с тобой знакомлюсь, вот что, — недовольно ответила Сабрина и протянула тряпичный сверток.
Марина осторожно приняла его и медленно развернула. Там были сушеные медведки.
— Покушай.
— Не хочу, — прошептала пленница, чувствуя, как к горлу подкатил ком при мысли о доме.
Ведь медведки выращивались только в центральной общине. И Костя работал на ферме Жуковского. Может, он даже трогал когда-то этих насекомых, которых торговая братия под личным надзором старосты продавала по всему их крохотному мирку.
— Тебе надо поесть.
— Но я не хочу. — Марина наконец прослезилась.
— Отчего ты так боишься? — Сабрина пристально посмотрела на пленницу и вдруг необычайно ласково прижала холодную ладонь к горячей от волнения и стресса щеке Марины, поглаживая большим пальцем под ее левым глазом.
— Как это? — вздрогнула Марина. — Как это — отчего? Разве вы не охотники, что скармливают пленников твари?
— Они самые. — Губы Сабрины тронула улыбка дьяволицы.
— Тогда как же мне не бояться? Я хочу жить!
— Красивая, — шепнула Сабрина и провела большим пальцем по уголку рта пленницы. — Ты красивая. Ты хочешь жить? Разве существование в вашем жалком мирке — жизнь?
— А что же это?!
— Жизнь есть посвящение, девочка моя. А вы копошитесь. Тебе выпала великая честь посвятить себя владычице нового мира.
— Сабрина, я не разделяю вашей идеологии. Это же безумие. Это смерть!
— Смерть и безумие? Но разве охотники боятся кого-то? Разве кто-то скармливает нас? Мы отдаем владычице своих преступников. И отдаем ей вас. Разве не наша идеология сделала нас такими, какие мы есть?
— А какие вы?
— Сильные и бесстрашные. Идеология — та же вера, она делает социум монолитом. А у вас идеологии нет. У вас эта корявая и тщедушная свобода совести. И каждый из вас живет для своего «я». У вас нет понятия «мы»! Вы как те животные, что давно вымерли, маленькие, глупые, курчавые. Как овечки. Вас откармливают. И вас скармливают. Вы же сами свою судьбу решили, когда выбрали такой образ жизни — без общей цели и идеологии. Когда предпочли жить ради пищи и мнимого благополучия, ради себя самого, но не ближнего, которого могут похитить такие, как мы. И коль выпала тебе честь угодить к нам в руки, а значит, стать посвященной матери всех тварей, так прими это достойно. Все, что ест владычица, дает пищу новым поколениям ее детей. Новой жизни на земле, которую глупые овечки потеряли. Твоя смерть не напрасна, ты — будущее нашего мира, понимаешь? И мы этому служим.
