— Да, наверное, те, кто в этой бойне уцелел, забрали, сколько можно на себе унести. Транспорта ведь они лишились. Там вон еще и два «урала» разбитых.
— Может, мы заберем тогда? Консервы, наверное, стухли, а вот сигареты, шмотки, соль, еще всякое.
— А потащим как? Вот утихнет буря, связь с лагерем восстановится, скажу Дьякону. Пусть вездеход сюда гонят и собирают. Ладно, пошли ночевать.
— Ну, пошли, — вздохнул Штерн.
Тепло от печи успокаивало и умиротворяло. Константин чувствовал непреодолимую тяжесть в постоянно закрывающихся веках. Накопленная за день усталость пыталась загнать его в сон, но тревога за жену, а еще голод, который так и не унялся после ужина, да и не оставлял его, казалось, ни разу за все эти годы жизни после всемирной катастрофы, никак не давали сну окончательно овладеть сознанием.
— Костя, чего не спишь, носом клюешь? — шепотом проговорил Волков и зашуршал куском газеты, мастеря самокрутку.
— Как же спать? Страшно за Марину. Ты и представить себе не… — Ломака вдруг осекся. — Прости.
— Да ладно, чего уж. Для меня все это в далеком прошлом. Хотя боль… Боль, она такая штука. Как трещина в штукатурке на потолке квартиры. Не всегда ее видишь, не всегда о ней думаешь. Но стоит бросить взгляд, и вот она. Тут как тут. Никуда не делась.
— Прости, — еще раз произнес Константин, вздохнув.
— Да перестань. Нормально. Ничего. — Степан приоткрыл чугунную дверку печи, подкинул хвороста.
Поджег тонкий прутик, прикурил от него и кинул обратно в печь.
— Слушай, не курил бы ты, а, — прошептал Ломака. — Тут и так откуда-то дым сочится. Только угореть не хватало.
Волков посмотрел на спящих Жуковского и Селиверстова. Дальше в углу храпел связанный Паздеев.
— Ну ладно, пойду наверх. Составишь компанию?
— Идем, — пожал плечами Константин.
Здание, подвал которого они облюбовали на эту ночь, сохранило несколько стен и часть крыши. Полного спасения от вьюги это не давало, но посидеть там некоторое время, подышать свежим воздухом да покурить можно было вполне сносно.
— А может, и тебе самокрутку сварганить? — спросил Волков, жадно затянувшись.
— Да я же не курю, — мотнул головой Костя.
— Ну и молодец. От этой махры нашей горло дерет так, что край. За цивильную сигаретку убил бы, ей-богу.
— А чего не бросишь?
— Так ведь одна радость в жизни-то, — усмехнулся Степан.
— Сомнительная радость.
— А у нас в жизни все сомнительно да относительно. Разве нет?
— Ну, не знаю. — Ломака пожал плечами.
— Слушай, Костя, ты это… Ты вот извинялся внизу. Я чего сказать-то хотел… Ты меня тоже прости, парень.
— За что? — Константин удивленно взглянул на товарища.
— Ну, за это. Когда ты в клетке был, а я надзирателем… Моя неправда. Прости, братка.
— Да прекрати, Степан. Я ведь тогда тебе гадостей наговорил. Да и не за что извиняться. Ты же выпустил меня, с нами пошел. Чтобы мне помочь.
— Пойти-то я пошел… — тихо и как-то многозначительно произнес Волков, снова затянувшись и кашлянув.
— Что-то не так? — Эта фраза насторожила Ломаку.
— Да все так, конечно. Только есть еще причина. Ну… причина, по которой я пошел.
— Не понял. — Константин совсем напрягся. — Ты что хочешь сказать?
— Да расслабься, парень. Никакого дурного умысла.
— А что тогда?
— Ты в курсе, что время от времени я поднимаюсь на поверхность, в город выхожу? — Степан посмотрел на Ломаку.
— Ты? На поверхность? Нет. Не знал.
— Да никто не знал.
— То есть? А как же ты выходил? Как же посты?
— Есть секрет у меня. Помнишь, в туннеле, перед нашим выходом, завал был? Еще Андрей с Василием туда ходили, болтали о чем-то. Ну, туннель обваленный?
— Помню, конечно. — Костя кивнул.
— Ну так вот, лаз там есть. Плиту отодвинуть надо, и будет что-то типа колодца, наверное, для вентиляции, или там для циркуляции воздуха в метро. По нему можно на поверхность выбраться. Я же надзиратель, за тюрьмой слежу. Следил, вернее. А в нее, сам знаешь, редко кого сажают. Только в особых случаях. Так что времени, когда я сам себе предоставлен, достаточно. Ну, ходил-бродил и нашел лазейку-то. А на улице оказался, аж голова закружилась. Первая мысль была: мне это знак свыше. Дескать, не возвращаться надо, а дальше идти. Давно это было, лет восемь, наверное, если не больше.
— Даже так?
— Ага.
— А куда идти?
— Ну, домой, — вздохнул Волков. — В Москву.
— Да ты что?! Это же даль какая!
— А то я не знаю. Но ведь, Кость, сердце все эти годы в клочья рвалось. Душа не на месте. Вот как у тебя сейчас, но помножено на тысячи верст. В Москве остались супруга моя и дочка. И брат Артем. — Степан горько усмехнулся. — Его невеста отчего-то Ветром называла. Готовились свадьбу сыграть. Золотой парень, отчаянный, не чета мне. Все-таки, наверное, он погиб. Был бы жив, непременно пришел бы в Новосибирск и разыскал меня.
— Да брось. Может, просто возможности нет. Может, живы они, близкие твои все…
— А представь, каково мне думать, что они живы? Больно до жути. Вот знал бы наверняка, что мертвы, так и спокойней было бы. Или сам бы с легким сердцем уже давно богу душу отдал. Но нет, сидит во мне надежда эта и грызет. Да ты не смотри на меня так. Хоть и темно, но все же чувствую.
— Да, но… Как же…
— Костя, я прекрасно понимаю, что так говорить плохо. Нельзя так даже думать. Но просто представь меня на своем месте. Или себя на моем, как правильнее…
— Я понимаю, но…
— Пытался я, Костя. Пытался уйти. Вот тогда и пытался. Далеко ушел. Замерз так, что думал, все, смерть. Не выдержал, повернул назад. Хотел сначала через пост.
Но подумал, начнутся расспросы: как на поверхности оказался и все такое. Ну и полез тем же путем. Никто даже и не заметил, что меня не было. Не хотел я свой секрет выдавать, поскольку не оставлял мысли уйти в столицу. Думал, с кондачка нельзя, надо подготовиться хорошенько: лыжами обзавестись, одежду справить получше. Припасы и все такое.
— И что потом?
— Готовился. Пытался еще несколько раз, да все что-то не получалось. Будто останавливала сила какая-то за городом. Дескать, вернись, а то сгинешь. И возвращался. Ненавидел себя за это, ругал на чем свет стоит, но возвращался. И с ума сходил от слабости и малодушия. От того, что поделать ничего не могу. И от понимания, что даже если заставлю себя, то в самом деле не дойду. Сдохну в пути. Вот за эти мысли я и проклинал себя. Дескать, ищу причины, чтобы не идти. Я тогда на грани был, конечно. Реально, это как раздвоение личности. Один хочет пойти, другой говорит, что это смерть. И доказывают что-то друг другу все время… даже дерутся в кровь. Помнишь, ты в клетке сидел, а Жуковский все так и сказал мне да про меня же. Как насквозь меня видел, все мои чувства. Н-да. Все так…
