— Лежит как тряпка. Ни разу еще не поднялся. Глаза открыты, но ни на что не реагирует.
— Вы покалечили его?
— Нет, Теймураз ударил его один раз, потом ему вкололи снотворное, не слишком много. Пульс проверяли — как у спящего, глаза на свет реагируют, но весь как тряпка.
— И ты говоришь, не видел такого? Я видел такое и здесь, и во Вьетнаме. Это истерический припадок. Амок. И последействие.
— Он вел себя совсем обычно. Раздражение, усталость, немного страха, — обычное для пассажира, выброшенного ночью из поезда. Он и за нами не следил. Не заметил, как Марат сунул ему в рюкзак пакетик с героином, а когда увидел, что Марат его вытащил… Он не похож на убийцу. Он вообще, не похож на тренированного человека. Он не так двигается, не так смотрит. Я когда его увидел, подумал — пустышку нам подсунули.
— Но разве тебя Третий не предупредил?
Рахим ничего на это не сказал. Допил чай, задумчиво посмотрел на золотистую арабскую вязь по ободку.
— Во Вьетнаме, — сказал старик, — мы научились не подпускать к себе никого. Научились на собственном горьком опыте. Мой старший оператор так и не поверил, что самбо его не спасет. Тщедушный, метр пятьдесят, вьетнамец голыми руками вырвал у него печень. Третий предупредил тебя, но ты не поверил. Я скажу тебе, почему. Мы слеплены из дел этой жизни. Своих дел. Глины, из которой слеплен он, в тебе нет. Ни грамма. Увидев этого человека, ты поверил себе. Это нормально. Ты не дожил бы до своих лет, если бы не верил себе. Но любая сила рано или поздно оборачивается слабостью.
— Он едва не убил меня.
— Да. И потому он стоит тех денег, которые я заплатил. И тех жизней.
Труднее всего пришлось с джипом. Оставлять его поблизости было нельзя. С ним едва не залетели на перевале, на трассе из Ташкента в Фергану. Там стоял местный спецназ. По обе стороны дороги из-за вороха мешков с песком и бетонных плит торчали пулеметные стволы. На обочине чернела вереница выгоревших автомобильных скелетов — грузовики, легковушки, развороченный до неузнаваемости БМП. В 99-м перевал взяла с налету поднявшаяся снизу банда. Застигнутые врасплох солдаты не успели вызвать подкрепления. Узбекскому спецназу пришлось брать перевал штурмом. Боевики держались два дня — и это за сотню километров от Ташкента! Власти во главе с пожизненным президентом перепугались до истерик. Узбекистан тогда начал спешно минировать границы, крайне обострив и без того небезоблачные отношения с соседями. Так что на перевале было многолюдно.
Там у них потребовали паспорта и права, и Нина подумала: влипли, влипли капитально. В машине лежало оружие — пистолет капитана и его же дробовик. Но Павел нисколько не растерялся и не смутился, уверенно определил среди остановивших машину людей в пятнистой униформе командира и уединился вместе с ним в бетонной коробке блокпоста. Провел там минут десять, а когда вместе с командиром они вышли наружу, тот лучезарно улыбался и велел пропустить машину, не досматривая.
Павел же придумал способ избавиться от джипа, который стал обходиться слишком дорого, — платить за него пришлось еще на двух блокпостах. Вернее, Павел уговорил Нину попробовать. В его понимание среднеазиатской ментальности Нина не верила. Но в конце концов попробовать согласилась. Джип припарковали у базара, оставив дверь приоткрытой, а ключ — в замке. А сами пошли на базар. Потолкались по рядам, отгоняя тучи мух, сверкающей зелено-черной массой облепивших вывешенные в мясном ряду туши, наполовину оглохнув от разноголосых воплей, истошной, слащаво завывающей музыки из динамиков, грохота ящиков, ругани, зазывных криков, лязга. Их хватали за полы, сулили все даром и сразу, умоляли дать жвачку или сообщали на ломаном русском языке, что все, и мама, и папа, и даже двоюродная тетя, умерли, совали под нос чудовищную сизую баранью лопатку, арбузы, ножи с наборными рукоятками, пузатые кумганы, лепешки, китайские часы, тюбетейки, пластиковые бутылки с подкрашенной газировкой. Грудастые усатые бабы в шелковых платьях с аляповатыми розами подпихивали Нину к рулонам цветастого шелка, накидывали на нее платки, вешали на нее бусы, тискали и мяли. В конце концов Нина не устояла перед алым шелковым халатом, легким, как паутинка. С помощью Павла сторговали его за десять долларов. Протянутые полсотни торговка спрятала куда-то под платье и принялась, более на Нину внимания не обращая, смахивать пыль с развешенных платьев. Нина подождала. Потрогала ее за плечо. Та отмахнулась. Тогда Нина, ухватив ее за руку, развернула лицом к себе и потребовала сдачу с пятидесятидолларовой купюры. Торговка заорала благим матом и принялась клясться и божиться: никаких пятидесяти долларов не было, десять было, все соседки подтвердят, десять было, точно, все видели, все, матерью клянется, десять было, в ущерб себе торгует! Соседки согласно кивали. Павел махнул рукой — оставь, не стоит. Сбежится весь базар, могут и ограбить, и покалечить, и ни местная милиция, ни власти, — никто не вступится. Оставь, нам сейчас задираться ни к чему. Нина вымученно улыбнулась и пошла восвояси. Торговка, торжествуя, крикнула вслед: заходите еще!
Города Средней Азии странны. Вся городская жизнь, вся привычная для жителя средней полосы сутолока сосредотачивается где-нибудь в одном месте, чаще всего на базаре, и там тебя ошеломят, оглоушат, затеребят, раздерут на кусочки, растащат, уболтают, оболванят, загромоздят грудами ненужного барахла, одурят и доведут до полнейшего изнеможения. А снаружи, на улице, особенно если это советская, плановая, ненужно широкая улица, — вялость, апатия и снулое, медленное, как патока, оцепенение. Там тощие юнцы едва бредут, сунув руки в протертые карманы и подволакивая ноги, ветер лениво переваливает с боку на бок иссохшую, скомканную обертку от мороженого. Мухи, и те, перелетают с места на место, только если соберешься раздавить их подошвой. Липкий, расплавленный асфальт цепляется за ноги. После базарного вавилона это как ватный удар по голове. Сразу хочется присесть, выпить стакан чего-нибудь холодного и шипучего, а лучше не стакан, а литр, и стереть со лба крупный пот, расстегнуть рубашку, судорожно скрести в волосах на груди. А еще пыль. На базаре ее не замечаешь, она пугается скопища ошалелых людей, скапливается вокруг базара, мелкой пленкой покрывает асфальт, тут же наползает на туфли, липнет к пыльным потекам из подмышек, набивается в нос. Старые или бедные, поневоле сделанные на старый манер улицы не кажутся такими пустынными и завязшими, заилевшими в патоке, они меньше и потому живее. На них шмыгнувший за птицей кот — уже толпа. Но они — узкие, извилистые, огороженные глухими дувалами — невыносимо длинны. По едва заметной бороздке арыка сочится бело-серая, смердящая гнилью жижа. Жар бьет со всех сторон: от высоких дувалов, от утрамбованной глины под ногами, от пыльного солнца над головой.
Ходили по базару Павел и Нина часа полтора. Павел едва переставлял ноги и поминутно матерился, уныло и однообразно. Его лихорадило. Нина шипела сквозь зубы, тянула его за рукав, он вяло огрызался. На скамейке автобусной остановки, в скудной тени чахлого, полузасохшего тополя он выпил пол-литра фальшивой «Кока-колы», вытянутой киоскершей из холодильника. «Кока-кола» почти сразу же вышла потом.
