Юс перетаскивал камни, подволакивал чушку, слушал и думал. Зачем он здесь? Сколько еще времени здесь придется торчать? И что с ним в конце концов собираются делать? А ведь бежать-то некуда. Да и невозможно. Вниз — но куда? Пробираться, прячась, ожидая, что первый встречный выдаст? Без денег, без документов… стать добычей местной милиции, которая или вернет назад, или продаст кому-нибудь еще. А то и прикончат втихомолку, чтобы не возиться. И в рапорте напишут: «Захлебнулся рвотными массами во время допроса». А если вверх, за хребет? Вдруг за пару долин отсюда никто и не знает о здешних делах? Но даже если и так, без снаряжения, без теплой одежды и еды ночевка на высоте — смерть. Но остаться — разве не смерть?
Зачем он здесь нужен? Уж наверняка не для того, чтобы стать профессионалом кладки изгородей. Мстят здесь десятилетиями. Поколение за поколением. А ведь он, Юс, убил людей этого Ибрагима. Убил. Произнеся это слово в первый раз, Юс вздрогнул. Произнес еще раз. И еще. Вышептал его, перекатил на языке. Нестрашное, мягкое слово. За ним не было ничего, и не тянулось из памяти знобкого следа. Оно никак не склеивалось с накатывающей стеной страха, и с вязким временем, и с больной радостью мышц. Не было тогда этого слова. Ничего не было. Тогда существовал только сам Юс, а остальное лишь мешало, угрожало. И не существовало там ничего живого, им, Юсом, лишаемого жизни, а только угроза, которую следовало избыть, убрать, истребить, — стены ли, лица ли, все равно.
Убил. Наверняка они хотят, чтобы он, Юс, убивал для них. Выкупил отобранные им жизни. Сторицей.
Шаверу как-то случилось подстрелить горного козла, большого, с тяжелыми, гнутыми, в валиках роговых наплывов рогами. Разделав козла, голову с рогами насадили на шест около кузни, повязали двумя лентами, белой и зеленой. А козлятину, жесткую и остро пахнущую, съели вечером, разливали по пиалам подбродившее гранатовое вино и кумыс, резкий, кислый настолько, что сводило скулы, пьяный, отзывавшийся бурчанием в желудке. Шавер хвастался добычей, показывал, какие рога — во-от такие рога, Каримжон, местный пастух и его закадычный приятель, клялся запальчиво, что большего возьмет, у этого рога облезлые, хоть и большие, а он возьмет больше и лучше. Они хлопали друг друга по плечам, хохотали и обещали пойти завтра на охоту и проверить, а чтоб Каримжон не говорил, будто ружья хорошего не было, пускай идет, выбирает, все, что у него, Шавера, есть, все для него, пусть только выбирает, хоть пулемет, посмотрим, кто лучший охотник. Юс улавливал только отдельные слова, названия оружия, слова «охота» и «завтра», но — большего и не нужно было. Сколько пуль нужно на вваренное в чугун стальное кольцо? Одна? Две?
Наутро, после чая со стопкой лепешек и холодной вчерашней козлятины, Юс поволок чушку к кузне — туда, откуда Шавер доставал ружье.
Глава 9
Запах сводил с ума — тяжелый и прогорклый, едкая мочевина, застаревшая, скисшая, слипшаяся женская грязь. Снаружи ветер разбивал его, уносил. Раскрывал ноздри. Но в юрте, подле тлеющего кизяка, на немытых кошмах, пропитанных песьей слюной и конским потом, — запах глушил, убивал все. Сумрак, чад, зловоние твердое, как стена. Она каждый день просыпалась в нем и, выходя наружу, стряхивала с себя. Запах, исходивший от мужчин, не казался отвратительным. Мужской запах — хищный, свирепый, запах мускулов, запах силы. Но от женской вони подкатывал к горлу тошный комок. Она мылась каждое утро. Здешние женщины боялись ее, не смели заговорить. Если ей было что-нибудь от них нужно, она просто приходила и брала, даже их украшения, — они не говорили ни слова. На рассвете она спускалась вниз, к мелкой, медленной реке, сбрасывала халат и, нагая, входила в воду. Ледяной ветер трепал ее волосы. Она смеялась. За ней подсматривали и женщины, и мальчишки, но подходить не смели. Когда мылась в первый раз, к ней подъехали на лошадях двое юнцов. Начали смеяться, тыча в ее сторону пальцами. Она плескалась, не обращая на них внимания. Один слез. Подошел к ней. Улыбаясь, ткнул ей в плечо плетью. Она развернулась мягко и быстро, как кошки, и ударила его раскрытой ладонью в грудь. Он опрокинулся навзничь, выпустив плеть из рук, и остался лежать. Второй ударил пятками по конскому боку, рванул коня в галоп. Ускакал. Первого отпаивали горячим молоком. Ребра остались целы. Через две недели он смог засмеяться опять. И тогда за то, что посмел прикоснуться к его наложнице, Сапар-бий приказал дать ему пятьдесят ударов камчой — тяжелой плетью из сыромятной кожи. Сапар хотел наказать, а не убить, и потому для наказания выбрали тонкую камчу из трех переплетенных полосок, без свинчатки. Хорошей, дюжинной камчой со свинчаткой можно убить с одного удара волка. Такая камча бьет как кистень, с удара на скаку проламывает череп и вышибает саблю из рук.
Юношу били на расстеленной кошме. Поначалу собрались и женщины, шептались и охали, но когда на втором десятке ударов иссиненная кожа стала лопаться под камчой и начала брызгать кровь, они разбежались. А Нина осталась смотреть. Юноша выдержал все пятьдесят без стона и не потерял сознания. Когда его, взяв под руки, подняли, он смог посмотреть ей в глаза. Нина улыбнулась и поцеловала его в лоб. Сапар ничего не сказал. Он уже делал только то, чего хотела она, хотя она не говорила ему ни слова. Он звал ее Есуй, именем легендарной татарки, жены Чингисхана, — сперва в насмешку, потом всерьез. Он боялся ее и гордился ею. Когда киргизы привезли ее в Дароот-Коргоне и продали, скупщик, бородатый дородный бадахшанец с маслеными глазками и тонкими, ухоженными пальчиками ювелира, ходил вокруг нее, словно кот, шевелил усами, прицокивал языком, почесывал под халатом, кивал головой. Притрагивался к плечу, к спине. Спереди не притрагивался — боялся. Ему хотелось, очень хотелось, но — кошачья у него была не только похоть, но и способность предчувствовать, и потому так и не решился, ходил кругами, охал, постанывал. В конце концов он продал ее киргизскому бию, главе рода, кочевавшего по Алайской долине. Люди бия занимали все важные посты в городке, владели бензоколонкой, единственной на сотню километров в обе стороны, и запасом бензина, настоящей драгоценностью в нынешние времена, держали пограничный пост с Таджикистаном и еще пару постов на дороге, — прикрыть ее с обеих сторон и собирать деньги с проезжающих. За безопасность. В случае неуплаты проезд по участку дороги, контролируемому людьми Сапар-бия, становился чрезвычайно опасным. Сапар-бий держал железной рукой алайские перевалы. Все шедшие в Фергану караваны с оружием и наркотиками платили ему дань. Это намного превышало заработок от города и дорог, но владение ими было символом, зримым проявлением власти, которое Сапар-бий очень ценил. Он недавно вошел в силу и любил напоминать о ней. Он жил не в городе, а как предки столетия назад — в юрте, на высокогорном плато, в долине, сбегающей со склонов Заалайского хребта реки. И предпочитал лошадь джипу.
Он наведался в город проверить, как дела, и зашел к бадахшанцу, одному из трех, получивших от Сапара разрешение на торговлю живым товаром в его владениях. Дела у бадахшанца шли не очень хорошо. Его главный поставщик внезапно исчез — по слухам, его задушили в Андижане, на его место пока так и не пришел никто, заслуживающий доверия, и активы бадахшанца изрядно подтаяли. Перед Сапар-бием бадахшанец начал юлить, поднимать руки к небу, клясться, что совсем обнищал, но если деньги будут, непременно заплатит и за полгода, и даже сразу за год, а сейчас ни денег, ни товара нет, разве что — вот.
