Нина знала, что татарки бреют, но он не был бритый, на нем росло всего несколько волосков, как у мальчишки на подбородке несколько первых длинных щетинок. Не заслоняйся, закрой глаза, давай я их тебе закрою языком, какие у тебя вкусные слезы, ох, если б еще и мылась хоть когда-нибудь, я обязательно приучу тебя мыться, глупышка, женское лоно должно пахнуть свежо и вкусно, глупая, попробуй, попробуй…
Потом Режабибби сидела, сжавшись в комок, и плакала, слезы текли в два ручья, и Нина, не зная, как ее теперь успокоить, неожиданно для самой себя взяла и нарисовала ей куклу — похожую на Режабибби, худенькую, полногрудую, симпатичную, и начала рисовать для нее платья, и сама увлеклась, а опомнившись, увидела, что Режабибби смотрит ей через плечо, и глаза у нее горят от восторга. Нина нарисовала ей столько платьев, столько та захотела, нарисовала дюжину кукол, толстых и стройных, похожих на русских женщин и похожих на киргизок, нарисовала страшную куклу, похожую на старшую жену, нарисовав ей груди до колен, и Режабибби высунула язык, дразня уродливую куклу, и засмеялась. А еще Нина написала саму Режабибби, набросала небрежно, как куклу: простодушная улыбка, шмыгающий нос, высокие скулы, тонкая шейка, завившаяся за ухо прядка волос. Написав, посмотрела, глянула в лицо Режабибби, чтобы сравнить, — и сперва не поверила сама. Когда-то однокашник сравнил ее с евнухом, знающим, как должно быть, видевшим сотни раз, умеющим оценить качество исполнения, но самому неспособным. Ее работы всегда оставались чертежами, иллюстрациями к правилам правильного рисования. А сейчас портрет получился небрежным, размытым, растяпистым, грязным, — но живым. Нина, взяв пальцами за подбородок, — Режабибби вздрогнула, — повернула ее голову к свету, уселась и торопливо набросала еще портрет, и еще. И, глядя на них, вдруг заплакала. Режабибби, всегда готовая разреветься, шмыгнула носом и за компанию залилась в два ручья. Глупышка, подползла на четвереньках, робко дотронулась до руки, погладила.
Нина писала ее десятки раз. Сапар-бий, глядя на карандаши, бумагу, на рождающийся дерганый, неровный рисунок, хмурился, недовольно бурчал под нос, — до тех пор, пока Нина-Есуй, вспомнив рисунок из монгольского альбома, не набросала карандашом на тетрадном листке его самого, верхом, с саблей на боку, с колчаном за спиной. В памяти всплыла даже причудливая вязь уйгурского письма, и она выписала его в три колонки у правого края листа. Сапар спросил хрипло, переспросил на дари и на узбекском, спросил на ломаном русском: «Что такое? Откуда? », но она в ответ улыбнулась и показала ему на карандаш. Назавтра ей привезли ворох бумаги, ящик карандашей и красок: детских акварелек, баночек с сохлой гуашью, раздавленные тюбики, уголь, мелки, кисти, — все, что люди Сапара смогли найти в Дароот-Коргоне. Сапар попросил ее сделать большой портрет, с тем же уйгурским письмом, терпеливо высиживал три дня подряд по два часа, пока она писала. Готовый портрет она спрыснула китайским лаком для волос, отняв баллончик у жены Сапарова племянника Туры, визгливой глупой бабенки, изводившей на себя каждый день полкило дешевого макияжа. Она чуть не бросилась на Нину с палкой, но Тура схватил ее за шиворот и запихнул в юрту, обругав напоследок.
Следующим Нина написала его. Он был большой, толсторукий, с грудью как бочонок, кривоногий как бульдог, руками переламывал дышло, — первейший борец, пьянчуга и силач. Сперва Нина хотела написать его голым по пояс, каким видела на состязаниях по борьбе, но, подумав немного, написала с натянутым луком в руках, в монгольской шапке-малахае, — как брата Чингисхана, Хасара, из того же монгольского альбома. Потом заказчики повалили валом, приезжали даже из-за перевалов. Она писала, если позволял Сапар-бий. Он ревновал и нередко просителям отказывал. Один из приезжих, явившийся со свитой в три десятка всадников, привез знающего уйгурское письмо китайца, и тот перевел надпись, воспроизведенную по памяти Ниной на краю первого Сапарова портрета. Сапар ничего не сказал, но позволил гостю в виде особой милости быть нарисованным с беркутом на руке, подарил ему двух меринов, а назавтра подарил Нине еще одну белую кобылицу, иноходца с поразительно плавным ходом. На ней можно было весь день везти стакан волы и не расплескать, и нисколько не устать самому. Нина, уже начавшая разбираться в лошадях, оценила подарок. Такая лошадь встречалась одна на тысячу, если не на десять. Таких иноходцев дарили ханам и бекам.
Все здесь, как играющие в давно миновавшую войну дети, застряли в прошлом. Достаточно произнести имя Чингис, — и в твою сторону посмотрят все услышавшие его. О Чингисе рассказывали и пели вечерами у костров, о нем и его делах говорили так, будто это было вчера, а не восемьсот лет назад. Он не ушел безвозвратно, не растворился в прошлом, не остался в словах, — он только ушел со стоянки, откочевал, но недалеко, где-то здесь, он обязательно вернется, нужно подождать немного, и под его конехвостый туг снова соберутся сотни и пойдут на чужие города. Вернется откуда-нибудь с окраин войны.
Война здесь шла уже десять лет. Неподалеку, в Карамыке, пограничный пост запирал границу с Таджикистаном. Держала его присланная из Бишкека после баткенской войны рота киргизского спецназа в количестве сорока двух умудренных жизнью солдат под началом кривоногого капитана, постоянно мучимого то жаждой, то похмельем. Спецназовцы предпочитали сидеть на месте, за наваленными грудами камней, — окопы выдолбить они поленились, — или за стенами домов Карамыка. Воевать они не хотели и не любили, и почти не умели, несмотря на гордое звание «спецназ». Держали границу те, кому это было нужно, — те, кто пас в Алайской долине скот, жил там, хоронил и рожал.
Когда в девяносто втором в Таджикистане началась гражданская война и после поражения оппозиции кулябы рванулись вглубь, на Памир, выбивали их оттуда не спецназовцы, а взявшие в руки оружие местные жители. Власти смотрели на это сквозь пальцы — да и какая тогда была власть? Кулябов выбили большой кровью. Россия помогала им оружием через Узбекистан и 201-ю дивизию, окопавшуюся в Таджикистане. Те, кто выбивал кулябов, оружие добывали сами, продавали скот, еду, одежду за бесценок, чтобы купить патроны и бензин. Под Дароот-Коргоном в 94-м погиб отец Сапара, тогда еще не бывшего бием. Сапар нашел убийцу. Отряд узбеков из Куляба, приехавших на грузовиках, разграбил Дароот-Коргон и уходил назад, через границу. Люди Сапара устроили засаду на дороге. Уцелевшие узбеки бросили машины и стали удирать на север, через Алай. За ними шли по пятам и, загнав в самое высокогорье, к ледникам, перебили. Сапар с Турой пошли вверх за последним уцелевшим и переночевали на леднике, на четырех с половиной километрах без теплой одежды. Всю ночь они, полумертвые от усталости, пели и танцевали на крохотном утоптанном пятачке, а утром пошли не вниз — наверх. Идти пришлось недалеко. Тот, за кем они шли, замерз ночью под ледопадом, метрах в трехстах от площадки, где они отбивали такт, хлопая друг друга по плечам и спинам. Он лежал на льду, скрючившись как зародыш, засунув ладони между ног, уткнувшись лицом в колени, закоченев. На его лице, под глазами, намерзли сосульки. Наверное, он устал и, замерзая, лег ничком на лед. Заснул и умер, улыбаясь теплым снам. Сапар очень злился, потому что такая смерть — легкая. Слишком легкая для человека, из-за которого пришлось плясать всю ночь, отгоняя холод. Сапар изъял его автомат, а Тура отрубил штык-ножом голову. Голову потом насадили на шест, а когда мясо иI мозг выгнили и ветер с дождем выбелили кость, Сапар возил череп с собой. Живыми не взяли никого, не у кого было спросить, кто именно убил отца, но все посчитали убийцей именно того, замерзшего, удиравшего дальше и быстрее всех, — раз так убегал, значит, больше других боялся, что поймают. Сапар унаследовал отцовскую власть и из почетного имени бия сделал реальную силу, подчинив окрестности Дароот-Коргона. Были междоусобные свары, у кочевников никогда не затихающие, угоны скота, похищения женщин, оскорбления, кровная месть. Но внешняя угроза заставила соблюдать вооруженный мир. Шесть сильнейших биев поделили Алайскую долину и договорились, кому и сколько давать воинов, чтобы охранять границы. Сапар-бий вместе с тремя другими биями держал Кара-мык, с двумя другими сторожил перевалы. Чтобы не заставлять караваны с наркотиками пробиваться силой, после полугода непрерывных стычек друг с другом и караванщиками бии решили, что налог на вход в долину с таджикской стороны должно делить между четырьмя, держащими таджикскую границу, а налог на право спокойно долину покинуть отдавать тому, на чьей территории перевал. Потому между биями развернулось соперничество по завлечению караванов, они давали своих провожатых, кормили перед переходом, а западный сосед Сапара, Алтан-бий, даже купил международный альплагерь «Мал-Памир», и идущие через Алтанову территорию караваны сопровождали, — за дополнительную плату, разумеется, — квалифицированные альпинисты. Алтан-бий разместил рекламу лагеря в Интернете, разослал проспекты всем известным ему турфирмам и, проформы ради, раскошелился на покупку девяноста с лишним гектаров земли, которую и так считал своей, у правительства. Землю ему продали в вечное пользование. Польстившихся на рекламу встречали прямо в аэропорту Оша вооруженные до зубов нукеры Алтан-бия и конвоировали до лагеря. Там кормили, поили, развлекали, обирая попутно до нитки, и по тщательно спланированной программе загоняли на пик Ленина. О репутации лагеря Алтан-бий пекся изо всех сил. Обессилевшего клиента проводники на себе втягивали на вершину, потом тянули вниз, а притащив, сами же ставили свидетельские подписи в дипломе о покорении пика Ленина. Поскольку за безопасность клиентов проводники отвечали если не жизнью, то всем имуществом, несчастных случаев практически не было. Даже обморожений не было. На разодранном войной Памире альплагерь стал оазисом спокойствия, огражденным автоматами людей Алтан-бия. Больше того, группы, не имевшие денег на самолет и приезжающие на поезде через Фергану, могли заранее связаться с людьми Алтан-бия и договориться об охране. Их тоже встречали и сопровождали через весь Узбекистан до Оша, улаживая дела с вечно жадной узбекской охранкой и милицией. Алтан звал и толстосумов, и небогатых русских туристов. Последние нередко за скромную плату соглашались работать проводниками и носильщиками, довольствуясь возможностью за небольшие деньги побывать на Памире и даже совершить восхождение, пусть и в качестве шерпа, обслуживающего лагерь и помогающего состоятельному господину нести рюкзак.
