Рахим задремал. Сквозь дрему слышал голоса и чьи-то шаги. Когда распознал по шороху ковра, по едва различимому похрустыванью половиц под ним, что направляются к нему, приподнял отяжелевшие веки. Юсуф не подошел вплотную, — не хотел оскорбить, застигнув врасплох, — потому стал в двух шагах и ждал, пока Рахим не откроет глаза, а тогда сказал: «Поедемте, Рахим-ага. Вас ждут».
В комнате курился трехногий медный треножник. Рахим, поклонившись, присел на подушку, еще хранившую тепло чьего-то тела.
— Хорошо, что ты пришел, — сказал негромко старик, почти неразличимый среди вороха подушек и одеял. — Не ожидал тебя так рано, извини. Старость — становишься медлительным. Кровь теперь вялая, сонная. Не то, что когда-то. Да, кровь.
Рахим подумал, что снова опоздал с новостями. И потому решил не спешить.
— Я и сам не думал, что управлюсь так рано.
— Управился очень хорошо.
— С родными Алтана вряд ли будут хлопоты.
— Конечно, конечно. Хочешь чаю?
— Да, спасибо.
Хаджи Ибрагим чуть слышно хлопнул в ладоши, и за спиной послышались шаги. Юсуф, поклонившись, поставил на ковер серебряный поднос с пиалами и розовобоким фарфоровым заварником, налил, на вытянутых ладонях поднес.
— Ты боишься войны?
— Да, — ответил Рахим, пригубив чай. — А еще я боюсь безумия.
— Не бойся, — старик тихо рассмеялся. — Все получилось прекрасно, замечательно. Мы не могли сунуться на Алай годами, а теперь — лишь подождать, — недолго, месяц, два, — и он упадет в наши руки перезрелым плодом. Безумию, которое поселилось там, в одной долине не уместиться. Оно пожрет там все — и все вокруг.
— Да, но ваше оружие, ваш студент, он же поклялся кровью. При всех поклялся, что вернется к этой ведьме.
— Раз поклялся, он вернется. Пусть.
— И вы просто так отпустите его?
— Знаешь, Рахим, я долго размышлял, почему он появился именно тут, что привело его сюда и почему выпало гнаться за ним таким же безумцам, как он? И подумалось мне — не стоит ему мешать. Путь катится, как камень с горы. Пока не разобьется. Что-то тут происходит большое, больше нас с тобой. Тебе не кажется?
Рахим пожал плечами.
— Как кстати получилось, что теперь к нашему катящемуся камню у нас есть неплохой поводок?
— Вы не хотите ее отпускать? Эту, со шрамом?
— Конечно же. Проследи, чтобы с ее головы не упало ни волоска. Пусть ее родители узнают, что она в целости и безопасности и не здесь.
— А где же?
— Там, где нет ее друзей. Выясни это сам — Алтай ли, Тянь-Шань ли. Где угодно, но он об этом не должен знать никак. Разумеется, до поры. А пора придет тогда, когда нам кое-что расскажет наш далекий северный друг.
— Наконец-то!
— Да, наконец. Неделю тому назад из больницы выписался один из тех, кто подкараулил нашего студента у вокзала. На костылях, конечно. Потому ему подогнали такси, — хаджи Ибрагим усмехнулся, — подвезли, куда следует, а потом с ним поговорили. Долго и обстоятельно. Правда, знал он немного. Но назвал несколько прелюбопытнейших имен. Старые знакомые. Скажите на милость, еще живы и даже не отошли от дел. И даже не потрудились убраться подальше.
— О том, что вы живы и не отошли от дел, тоже знают немногие, — сказал Рахим.
— Да, такое наше время, — хаджи усмехнулся, — даже в старости не знаешь покоя. Мои люди зашли в гости к кое-кому из них. Передали от меня привет. Поговорили по душам и узнали много очень интересного. У нашего северного друга старая и длинная тень. До самого Вахана. Люди Агахана много бы дали за то, чтобы поговорить с ним по душам.
— Так он был там, при стройке? Но почему он постоянно суется сюда? Если родичи Агахана его возьмут, умирать ему придется очень долго.
— О, он очень многое здесь оставил. Не только дурь, которую теперь его люди выкупают за оружие. Он знает, для чего долбили гору на Вахане. И что — а главное, где — там прятали. И сколько это стоит сейчас, и сколько за это дадут. Кажется, теперь самое время узнать об этом и нам, как думаешь?
— Жаль, что он успел удрать. Мои люди опоздали всего на пару минут.
— Неважно. Я уже говорил тебе, никуда ему не деться. Самое забавное, что студент наш попал сюда совершенно случайно. И весь сыр-бор разгорелся исключительно потому, что наш друг не поладил с коллегой и прикончил его руками студента. И решил поаккуратнее свести концы с концами. Он хороший тактик, наш северный друг. Студента он подсунул тебе не затем, чтобы убить тебя, а совсем наоборот — чтобы ты убил его. А если повезет, и отправленных за ним вдогонку. И выйти сухим из воды в очередной раз. Ну, не удивительно ли? — Хаджи рассмеялся. — Только на этот раз, думается мне, ему не повезло.
— Хаджи, я прошу: позвольте…
— Позволить тебе ехать за ним? Езжай. Только не пытайся привезти его сюда. Пусть он умрет там.
Когда около полудня Юс с Олей и Шавер с Каримжоном выехали на перевальный гребень, то увидели почти всех жителей летовки. Не пришли только женщины, слишком старые или нездоровые, чтобы подняться на верхнее пастбище. Люди кричали, стреляли в воздух. Когда спустились к пастбищу, Насрулло, старейшина кишлака, сгорбленный и маленький, с трясущейся редкою бороденкой, подошел к Каримжону. Тот спрыгнул с коня, поклонился старику, стал перед ним на колени. Старик прижал его к себе и заплакал. Каримжон молчал, уткнувшись лицом в его ветхий, заплатанный халат, а когда встал, на его лице остались грязные потеки от слез. А вокруг смеялись, и кричали, и улюлюкали. Оля смотрела на все это с ужасом, а Шавер тянул ее коня за повод и говорил: «Ну, ну, пошли, нельзя, зачем смотришь, пошли! »
На летовке резали баранов и коз, промывали рис, жарили огненный, с перцем и шафраном, зирвак, зародыш будущего плова, пекли лепешки, разводили айран, вытаскивали из закромов канистры, бочонки и бурдюки с вином и рисовой водкой. Достали даже купленную у алайских киргизов баклагу страшной самогонки из ячьего молока. Пили все, от мала до велика, пили и Юс, и Оля, и Шавер, и Каримжон, и пели, напившись допьяна, и выстукивали ритм на ведрах, и летали на «вертолете». На длинном конце бревна летал Каримжон. Ему было не в радость, его мутило, шатало, рвало, но он по-прежнему упрямо лез, и отталкивался от земли, и летел по кругу.
Каримжон пил весь следующий день, и день затем. И летал на «вертолете». Его катали мальчишки, по пятеро-шестеро уцепившись за толстый конец бревна. К третьему дню на него страшно было смотреть. Он и ночью пил, сидя у костра, и засыпал, скорчившись возле дотлевающих углей. Дрожал, проснувшись поутру, пил снова, сблевывал, пил. А к вечеру третьего дня мужчины собрались ниже летовки, где река, принимая в себя притоки с обеих сторон, становилась полноводной и опасной. Женщин не было. Только Оля, увязавшаяся вслед за Юсом и подглядывавшая сверху, из кустов. Мужчины стали со стороны дороги, — все, кроме Каримжона. А Каримжон пришел с другой стороны — босиком, в запачканной блевотиной и навозом, пропотелой одежде, которую не снимал со дня приезда. Он разделся донага, швырнул одежду в реку и ступил в нее сам. Разбухшая к вечеру река катила камни, швырялась клочьями пены, клокотала у торчащих камней. Солнце уже клонилось к закату, и пена казалась золотой. На середине Каримжон пошатнулся, едва не упал, но кинулся вперед, схватился за край камня, удержался, хотя поток уже волочил, обдирал, мозжил о камни. Выбрался он на другой берег, к молчаливой толпе мужчин, с длинным, во все бедро кровоподтеком. Навстречу Каримжону выступил старый Насрулло, произнес нараспев несколько непонятных слов, и все вдруг запели, и Каримжон вместе с ними. Его одели в новенький халат, армейские брюки и сапоги и повели наверх. Юс ожидал, что будут праздновать, но пирушки не устраивали, а вместо того все собрались смотреть, как Каримжон войдет в свой сколоченный из досок, обтянутый толем и брезентом домик, а следом за ним зайдет его жена, одетая как невеста, закроет за собой дверь, и (все молча, настороженно слушали) завяжет за собой засов веревкой. Каримжонов сын эту ночь ночевал у Насрулло.
