– Я теперь один перед тобой, мой правнук. Веди меня, – сказал огромный старик.
Подходить к нему не осмеливался никто, кроме Инги. Даже Хельги, хоть и старался идти рядом, всё время то приотставал, то опережал на пару шагов. Вздрагивал, когда стариковское плечо оказывалось слишком близко. А тот шагал размашисто, ровно, и ступню ставил как молодой – на носок. Не человек – оживший камень, чужой и страшный.
Вскоре вернулись к знакомому селищу, по-прежнему пустому и заброшенному. Но теперь нашли посреди него, у кострища, связки сушёной рыбы и вяленого мяса и трёх освежёванных оленей. А кроме того – бурдюки с кислым, буроватым напитком, от которого бежала по жилам удивительная сила и прояснялось в глазах.
Инги тоже попробовал. Все пробовали вволю, отбросив осторожность. Чего бояться тем, кто обратил в бегство войско колдунов? Разве не с нами молодой патьвашка, взявший в плен исполина, на какого и глянуть страшно? Только сторожа, скрипя зубами от зависти, грызли холодное мясо и вглядывались в серый сумрак вокруг. Пил наравне со всеми и старик, так что Инги и сам опорожнил чашу, потянулся за второй – и тут увидел, как смотрит на него старик. Смотрит, ожидая, – жадно, пытливо.
– Почему смотришь? – выговорил Инги, спотыкаясь языком о зубы.
И тут на него накатило. Будто настежь распахнулась похороненная под детской памятью, под чепухой и мелкими обидами, огромная дверь в настоящую память, в необъятный подвал, где бродила веками, дожидаясь часа, мощная брага, и вот кувалда грянула в дно, вышибла обветшалые доски, и мёд хлынул наружу, не потеряв за века ни капли силы.
В сумраке вокруг вставали люди. Инги видел их наяву: огромные, русые, черноволосые, высокие и могучие женщины и мужчины, одетые в шкуры и грубые кожи, в грубую холстину, в тонкие, блестящие шелка, в железо кольчуг, в золочёную чешую, искрящуюся под солнцем, с мечами, копьями, топорами в руках, с молотом кузнеца и жертвенными ножами, с горнами, факелами и чашами, полными пенного мёда. Инги узнавал эти лица, узнавал судьбы и запахи, чуял резкий запах крови из мужских ран и тягучую, терпкую влагу женского плодородия, слышал крики младенцев и вздохи последней, точащей силы хвори, видел дикое солнце неведомой земли, засыпанной песком, видел иссиня-серые льды, встающие исполинской стеной. А среди них огромной глыбой высился старик, и лицо его отливало золотистой бронзой.
– Видишь ли ты теперь своё наследство, внук Хийси? – спросил он, и голос его звенел. – Видишь ли ты прошлое своей крови?
– Уйди, – прошептал Инги, – сгинь, расточись! Я не хочу, не могу!
– Этого ты хотел! – Безжалостный голос звенел колоколом. – Ты пришёл за памятью своих предков, за тем, что видели и слышали они за века своей жизни. Прими же дар своей крови!
– Нет! – закричал Инги и, выхватив меч, кинулся на старика.
Но остановился в полушаге, будто уткнувшись в невидимую стену. Старик не шелохнулся, не поднял руки, чтобы защититься, просто стоял и смотрел. Инги, дрожа, выронил меч, обернулся и опрометью кинулся в темноту.
Вернулся утром, когда солнце уже встало над лесом, позолотив края облаков. Сторож окликнул его и замолк в изумлении, разинув рот, – чёрные волосы молодого колдуна стали белее лебяжьего пуха.
Старик сидел на большом камне у самого берега и смотрел на воду, золотящуюся под утренним солнцем.
– Доброго утра, старейший, – выговорил Инги хрипло, садясь рядом. – Я не таю на тебя зла за то, что ты сделал со мной. Я кричал и плакал как младенец, но большей радости не знал никогда. Скажи: что это? Я обезумел? Чем ты опоил меня?
– Доброго утра, – отозвался тот, усмехнувшись. – Я всего лишь помог тебе вспомнить. Напиток этот для всех, кроме тебя, – безобидный дурман. Травяной сок да отвар грибов, подбродивший на солнце. Ты сам знаешь, каков он и из чего. Ну-ка, вспомни!
– Да, я помню! – сказал Инги удивлённо. – Я столько всего помню… словно во мне сотня, нет, тысяча людей сразу… все их радости и весь ужас… это безумие, настоящее безумие. Старейший, неужели и в твоей голове такое?
– Суматоха уляжется. Ты привыкнешь, и мёртвые в твоём рассудке перестанут мешать живому. Это как много-много табличек с рунами, сложенных в подвале. Когда нужно, спускаешься и находишь. Когда нет – они мирно лежат себе и не тревожат твои мысли. Но ты всё время знаешь, что они есть.
– Я же помню всякое их горе как своё… как же это? У меня умирали сыновья и рождались. Я помню женщин… я помню тебя грудным младенцем, старейший! Как же что? Что это?
Старик рассмеялся:
– Это и есть то самое, что люди далёких земель на юге зовут бессмертием, правнук мой и брат.
Инги долго молчал, шевеля губами, – будто забыл, как выговариваются слова, или не мог с ними совладать, уложить на язык. Наконец прошептал хрипло:
– Так, значит, вы… значит, мы и есть боги?
Старик рассмеялся снова:
– Нет, всего лишь люди. Скажу тебе больше – за всю мою долгую жизнь я никогда не видел и не знал богов. Только людей. Хороших и плохих, иногда настоящих чудовищ – но всего лишь людей.
– Но как же, старейший! Они… они привели меня сюда! Я видел их лица в метели и снах! Я и сейчас их вижу, они – в моей памяти. Лица из живой бронзы, немыслимо древние. Я не вижу их рождений и смертей, они попросту есть и были всегда!
– Я тоже вижу их, ясно и сильно. С них начинается память нашей крови. Они как берег, в который бьётся память. Но они – только там, в памяти, как камни. Иногда мне кажется, что они говорят. Но я стар и знаю, как легко мёртвая память может вторгнуться в живую явь. А наяву я не вижу их. Нигде.
– Но ведь память не лжёт! Значит, они – были! А если в их жилах течёт наша кровь, значит, они бессмертны так же, как и мы… значит… значит…
– Не утруждайся поиском слов, родич. Потерпи, и всё станет на свои места. «Бог» – всего лишь маленькое слово. Жизнь вокруг куда больше и сильнее. Посмотри вокруг. Нравится ли тебе эта земля?
Инги послушно огляделся и увидел серо-синюю озёрную воду, дрожащую на ветру, близкие горы, уткнувшие плечи в облака, пожелтевшие кривые берёзки, камни и небо. Потом смахнул со щеки напившегося крови комара, круглого, как орех.
– Нравится? – Старик усмехнулся. – Здесь зимы длятся по девять месяцев. Тогда нет солнца, и ледяной мрак пожирает всякое тепло. Здесь голод и лютая стужа, и волки приходят прямо к порогам домов. А летом гнус, проедающий до костей, да ледяные дожди. От них родится внутри кашливая хворь, пожирающая тело. Здесь половина детей не доживают до года, а у половины тех, кто доживает до волос на сраме, гниют глаза и распухают суставы. На этой земле больше смерти, чем жизни.
– Тогда почему вы здесь? – спросил Инги осторожно. – Почему не возьмёте силой землю потеплее и поблагодатнее? Ведь каждый воин нашей крови стоит десятка мелкого народца с полдня, разве нет? Разве наша кровь не сильней и мудрей любой другой?
– Потому что только на этой земле наша кровь по-настоящему сильна, – ответил старик с горечью. – Посмотри на меня, родич: ты – мой правнук. Не самый старший из правнуков. Но у меня есть сын вдвое моложе тебя. До сих пор я могу зачинать детей и догнать оленя и справлюсь с любыми тремя из твоих воинов. Но лишь до тех пор, пока я живу в стране льда и голода. Многие из наших молодых спрашивали то же, что и ты. Они уходили, и воевали, и добывали земли. И смотрели, как их сила утекает песком меж пальцев, а память глохнет среди радостей изобильной жизни. Самые мудрые и удачливые из них, те, кто сумел уцелеть и не забыть, возвращались. Или возвращались немногие из их детей, чтобы принести свою кровь и новое знание назад, к этим скудным камням. Зачать детей здесь, прилить новую каплю к драгоценному озеру памяти.
