Праздники лам-лам – неистовство умалишённых. Множество барабанов: из дерева, тыквы и больших орехов, обтянутых шкурами и рыбьей кожей, больших, малых, крохотных и в человеческий рост. А ещё ряды плоских палочек, а под ними – сухие тыквы, хватающие звук и извергающие его странно искажённым. Повсюду – костры, и курятся на них травы, чей дым одуряет и рождает в мозгу щекотку. Всем раздают толчёные орехи с известью, завёрнутые в пальмовый лист, и по щекам танцоров, неистово скачущих в дрожащем сумраке, течёт алая слюна. Среди пляшущих есть те, чьи щёки окрашены белой глиной – в знак одержимости богом. Под вой остальных они совершают нечеловеческое: поднимают дюжину людей зараз, ломают копья голыми руками, совокупляются перед всеми с женщинами и животными и, содрогаясь, изливают семя на землю. А прочие стоят кругом, подпрыгивают, бьют в ладоши, голося вразнобой, но на диво складно, и слышится в их гомоне странная, неровная песня.
Жалкие, пропащие люди – но Инги не хотелось уходить от них. Среди них жили боги – будто хозяева больших усадеб, выезжающих за пределы владений богато одетыми, со свитой, оружием и чванством, но среди домочадцев, за привычными стенами – свои, нестрашные и обыкновенные. Инги видел богов. Вот Одноглазый, хохоча, притопывает ногой, отхлёбывая из глиняной чаши мутное пальмовое вино. Вот Льдянолицая, забыв про суровость, кошачьи ухмыльнулась, глядя на крепкие срамы чёрных, подпрыгивающие в такт танцу. А Рыжебородый-то, не иначе, завалил лиловую красотку в тростниках и трудится, отмахиваясь от злющих комаров.
Боги смеялись тут, выпивая человечьи жизни, а людям было всё равно, и они смеялись тоже, едва продохнув от непосильного труда.
Инги было хорошо здесь. Если б остаться… обзавестись дюжиной толстушек, откормленных козьим молоком и просом, пить вино и, набежав на соседнее племя, медленно резать пленникам глотки над золотыми норами. А заодно вырезать всех вождей несчастного этого народа, неминуемо восставших бы против власти страшных чужаков цвета глины, и метаться, отбиваясь от соседей, прослышавших, что первейшие люди племени истреблены и оно ослабело. И в конце концов, погубив всё и вся, удрать, огрызаясь, к тем, кого лишил золота и дохода, или сдохнуть с отравленной стрелой в боку, загнанным в глухой болотный угол.
Чужим не место в хлеву богов. А ведь как понравилось здесь Мятеще – будто в родном дому. Он тут самый нормальный и умный. Здешние колдуны – уродцы с резаными носами, растянутыми ушами до плеч, в зубастых масках – приняли его как своего и для утоления смертной жажды выдали ему молодую рабыню. Сами танцевали и пели вокруг, пока Мятеща, подвывая и исходя слюной, утолял жажду плоти и смерти.
Даже Хуан, хоть кривился поначалу, – идальго среди дикарей, надо же, – через день уже хохотал заливисто, окружённый стайкой девчонок с едва проклюнувшимися грудями.
Впрочем, на Хуана здешние лам-лам поглядывали подозрительнее всего. Они редко принимают чужих. Даже с теми, кому долгие годы отдают своё золото, не хотят видеться. Все дела ведут через странное племя диула, колено людей мандинга, знаменитое честностью, не забывающее ни единого обещания. Диула, гоня вереницы ослов и невольников, кочуют через все границы, говоря и с единобожниками, и с лам-лам, и с лютыми человекоядцами, и никто не тронет их, не покусится на их поклажу, разве что совсем уж неразумные и впавшие в злобу. Но тогда все поднимутся на таких злодеев, и одни они останутся против всех.
Лам-лам не принимают и людей из Текрура. А когда выпадает вести с ними дело, не выходят к ним, но ждут, пока текрурцы не уложат свои товары на краю леса и не удалятся, а тогда выходят осторожно, кладут подле каждого понравившегося товара кучку золота и снова прячутся. Затем приходят текрурцы и, если обмен им понравился, забирают золото, а если нет, то оставляют и уходят. Подождав, пока текрурцы скроются, выходят лам-лам, и забирают товар, против какого не видят своего золота, а к прочим кучкам добавляют, и опять прячутся – и длится такая нелепая торговля порою с утра до заката.
Когда Инги вызвался везти ртуть сам, без диула, великий амрар Кайеса только хмыкнул. Он был очень неглупый человек и вождь племени, проигрывающего третью войну подряд. Ал-мурабитун вырезали половину его племени, а вторую половину заставили принять веру бога пустыни и оттеснили к самому краю его мёртвых владений. Потом пришли арабы, могучее племя бени хассан, прошедшее огнём и мечом по всему Магрибу, оставившее пепел и песок на месте рощ и полей. Бени хассан выгнали остатки племени амрара на южный берег великой пустыни. Судьба не дала обнищавшей ветви санхаджа умереть – страна Текрур захлёбывалась мелкой враждой своих хозяев, готовая упасть к ногам. А затем пришёл народ волоф, сильный скотом и всадниками, но изгнанный с излучины великого Нила яростью новых хозяев Уагаду и злобой хитрых фульбе. Дед великого амрара только скривился бы презрительно в ответ на предложение союза с чёрными. А великий амрар протянул им руку и стал господином большой страны и невероятных сокровищ. Амрарский двор в Кайесе был завален золотом. Самородки с голову взрослого мужчины лежали у ворот, скованные цепью, главная зала была обита золотым листом сверху донизу, и когда от гор Фута Дъяллон приносило ливень, капли, пробившись сквозь подгнившую солому кровли, щёлкали по золотым брускам на полу. Но улыбка судьбы снова превратилась в оскал. По северному берегу Сахары пришли новые стаи аравийских разбойников, бени хиляль и бени хашим, вцепились в мувахиддинов, новых хозяев Феса и Марракеша, и перекрыли срединный путь через пустыню. Ободрённые доблестью арабов, восстали подвластные бени хассан племена санхаджа, из-за них встал западный путь. А восточный путь, через Канем, путь долгий и опасный, давно уже не использовался из-за смуты в некогда великой стране Уагаду. На неё восстали неистовые чародеи соссо, крови народа манде, но ненавидящие веру бога пустыни. Теперь то, что позволило выжить прадедам великого амрара, сыграло с ним злую шутку – для соссо он был мусульманин.
Соссо не торопились, не устраивали дерзких набегов в сердце вражьей страны, но забирали один пограничный город за другим, обращали в пыль мечети и казнили на кострах всех чёрных, принявших веру пророка Мухаммеда. Великий амрар выиграл лихим наскоком пару сражений – но потерял при том половину и без того невеликого войска и теперь надеялся лишь на чудо. Верблюды не хотели жить на влажной земле, не хватало даже мелких здешних коней, а кони исконной породы, кони с предгорий Атласа и приморских равнин, вырождались и болели здесь. Из близких лесов прилетали ядовитые живородящие мухи, умерщвляющие всякое животное, пришедшее из-за пустыни. Ни волоф, ни тем паче зенага не умели и не любили сражаться пешком, а на войско текрурцев надеяться не стоило – они охотно перебрасывались копьями и стреляли из луков, но в рукопашной свалке никуда не годились. Соссо же, швырнув копья, бежали вперёд и кидались рубиться тяжёлыми тесаками и топорами, завывая от ярости. По слухам, вождь соссо, старый чародей Балла Канте, выдувал на ветер слюну и семя бешеных псов, и оттого его воинами владело неистовство, исцеляемое лишь победой и смертью. А ещё соссо носили доспехи из кожи, железа и бронзы и могли выстоять под дождём стрел.
Великий амрар принял чужеземных гостей с распростёртыми объятиями: может, они и есть новая улыбка судьбы? Мало ли что привиделось Сиди Огбе, за скудоумное своеволие и отправленному сторожить западный край страны. Где это видано, чтобы люди креста и правоверные плыли вместе с чародеями-язычниками? Если и так, что с того? У великого иси старший сын – правоверный, а младший – колдун, отдающий духам человечину. Каждой земле – свой бог. А гости – богаты и страшны в бою. Все в железе с головы до ног, высокие и сильные. И кузнецы. Великий амрар, бормоча дедовский заговор, сам пришёл посмотреть на их первую сталь – и после, отважившись подхватить щипцами свежекованый клинок, сунул его в кислую воду.
