Сумаоро замер, и лицо его сделалось пустым и гладким, будто песок. Затем улыбнулся робко и, повернувшись, потрусил через площадь – напрямик, даже не поглядел, что в трёх шагах от Мятещи прошёл. Тот не двинулся – только зашипел вслед. А Балла с Инги вышли на середину площади. Балла стал в лужу крови и закричал. Голос его не состарился. Чёрные, слушая его, приседали, тыкались лбами в пыль. Охрана Сумаоро спешилась. И он, так и не сев в седло, остался стоять, глядя нерешительно то на отца, то на своих воинов, уже позабывших, что новый великий манса – за их спинами.
Выехали на закате. Инги взял с собой лишь пищу и оружие, пригоршню золота, полкруга серой стали, присланной Нумайром. И вьюк с ещё не прочитанными книгами.
Уезжавших никто не провожал. Люди попрятались в дома, и у ворот лежали измазанные кровью петушиные перья – очином в город, опахалом прочь, чтобы духи, покинув жилища живых, не вернулись. А в караване было больше мёртвых, чем живых. Мёртвых привязали к палкам, закрепленным на сёдлах, сунули в закоченелые пальцы копья. Лошади боялись нести трупы, прядали ушами, фыркали. И с каждым часом ночи мертвецов становилось больше. Балла забрал всех раненых, запретив врачевать их.
Ехали без единого огня. Над головой висела жёлтая песчаная луна, и в её свете кровь на чёрной коже казалась лаком. Тех, кто падал с коней, не привязывали – просто клали поперёк сёдел. Мятеща тоже умирал. Инги ехал рядом и видел. Кровь сочилась из-под его кольчуги, капала в пыль.
Мятеща пришёл на площадь спасать Инги. Видел, как Инги пошёл к старому мансе. Видел, как выставленная новым мансой охрана разбежалась – чтобы вернуться вдесятеро большей. Безумный его рассудок безошибочно определял простые людские истины, и, увидев ряд лучников, выставленных у входа в башню, Мятеща и трое сроднившихся с ним в безумии вышли на площадь. Двое остались лежать на ней – франк, проткнутый полудюжиной копий, и лучник Бера, целивший в глаза и сам получивший в лицо отравленную стрелу. Кольчуга Мятещи была просечена во множестве мест. Инги хотел посмотреть – но Мятеща не дал. Лишь рыкнул предостерегающе: не трожь! И ехал, кивал головой, клонясь к лошадиной шее, подтекая РУДОЙ.
Но он прожил до самого Кумби-Салеха.
Мёртвые чудовищно раздувались под солнцем, тела их сочились гнилью, лопались. Над караваном чёрной тучей вились мухи. Встречные сворачивали с дороги, прятались, едва завидев мертвецкие знаки – белые лоскуты, привязанные к копьям. Здесь белый цвет был знаком смерти, цветом вычищенных дождями и ветром костей. Балла не разрешал никого хоронить по дороге. И с каждой новой смертью прибавлял сил. Даже кожа его разглаживалась, и Инги смотрел с ужасом и удивлением, как годы уходят с его лица, становящегося гладкой, ровной маской тёмной бронзы.
Караулившие ворота Кумби-Салеха зенага, завидев мёртвых, бросились врассыпную. Те, кто ещё оставался в рассыпающемся городе, прятались в домах, удирали в глубь запустелых кварталов. Караван прошёл до самой площади у дворца и стал на ней. Тогда к нему вышел нынешний хозяин Кумби-Салеха – тот самый племянник великого текрурского амрара, когда-то вставший под руку Инги, а после сделавшийся правой рукой Леинуя. Его трясло от ужаса и вони, и подойти к Балла, окружённому подтекающими, распухшими трупами, он не решился. Но заговорил с ним и, выдавливая слова, пригласил всех – и живых, и мёртвых – гостить в его городе.
Мёртвых закопали в дворцовом саду, под задыхающимися деревьями. Полночный ветер швырялся горстями песка, и вывороченная ярко-красная глина тут же блёкла, желтела, рассыпалась крошащимися комьями. Хоронили, не раздевая и не омывая, с оружием и золотом. Балла и Инги принесли над могилами в жертву коня. Ударили одновременно с разных сторон, и мечи их встретились в конском горле.
Мятещу и его безумных Инги похоронил на холме над городом, рядом с могилой Леинуя. Смерть забирала Мятещу понемногу, отнимала движение у пальцев, затем у колен и локтей, проползла по телу. Но, обездвиженный, Мятеща вдруг опамятовал и заговорил на языке своей родины, мешая славянские слова с говором корелы. Он попросил крестик – тот самый, оставленный в коре дуба. Как, разве Инги не принёс его? А ведь обещал. Сходит в поход и вернёт крестик. Инги высек ему крест из серебряного дирхема, чеканенного в ал-Андалусе и привезённого купцами в Судан – на украшения местным красавицам, пренебрегающим золотом. Мятеща принял крестик в немеющую ладонь и сказал, улыбнувшись:
– Пошутковать со старым хочешь, хозяин? Не тот же крест. Но всё равно, однако. Я молиться буду хоть с палкой. Он же всё равно услышит, я знаю.
А потом Мятеща спросил про корабли и свою ватагу и с удивлением посмотрел на норвежца, плачущего подле него.
– Кто это? – спросил у Инги с опаской.
– Это твой человек. Он бился за тебя.
– За меня? – просипел Мятеща удивлённо. – Не помню варяга такого. А жарко-то здесь как. И стены из грязи. Вот счастье-то, в хлеву помирать. Ты, воевода, за меня в Софии свечку поставь, лады? А что это у меня со щекой, воевода? Вроде, пол-лица и нету. Где это я так? И поджило уже давно? Я что, без памяти валялся?
– Да, – сказал ему Инги. – Ты долго был в беспамятстве. Очень долго. Но теперь ты вернулся. Засыпай спокойно. Твой бог найдёт тебя.
– Он и твой бог, – просипел Мятеща назидательно. – Ты бы кидал поганство своё, а, воевода?
– Я подумаю, – пообещал Инги.
Мятеща много говорил перед смертью, будто хотел отдать все те слова, что мертвели в его рассудке, поражённом безумием. Память оказалась милостива к нему – он не помнил ничего после битвы в Трондхайме, когда метель и сталь отняли у него разум и память. Инги не стал ничего рассказывать ему и выгнал за дверь норвежца, подвывавшего, будто подбитый пёс. Потом он так же подвывал у могильного камня, водил заскорузлым пальцем по высеченным словам, по кресту. Инги хотел отогнать его и запереть, пока не очухается, но Балла попросил оставить безумца в покое. Мятеща унёс его увечную душу с собой, и теперь несчастный не успокоится, пока не соединится с ним.
Балла был прав – норвежец ушёл к мёртвым через неделю после Мятещи. Закоченел, охватил могильный камень, прижавшись к нему щекой, улыбаясь. Похоронили его рядом. Никто не смог вспомнить его настоящего имени, и, чтобы не оставлять могилу безымянной, Инги высек на ней имена Мятещи, и земли умершего, и знак длинного меча, похожий на крест.
Инги не думал о том, что будет дальше. Знал – судьба снова ведёт его, как когда-то. Снова кто-то взял его ладонь в свою и тянет за собой, не давая оглянуться. После того как умер последний из тех, кому было суждено умереть от ран, полученных на площади у башни мансы, в Кумби-Салех прибыли послы из Мема. И с ними – Хуан. Вслед за Хуаном явилось столько его вояк, разряженных в разноцветное тряпьё и золочёные брони, что и непонятно было – воевать они идут или покрасоваться перед бывшим хозяином. Племянник амрара на всякий случай увёл всех своих из города, чтобы не попасться в мышеловку, стал лагерем на холмах, держа верблюдов и коней наготове – кто их знает, этих мема.
Инги встретил Хуана у ворот. Тот спешился и, подойдя к Инги, сказал, улыбаясь:
