Дима сильно ошибся насчет Матвея Ивановича. Да и никто из атаковавших Протасовское болото не понял, почему он, всегда осторожный, всегда оставлявший за собой с дюжину мостов и даже пару бункеров с подземным ходом за ближайшую границу, решился на такое. Конечно, «эскадрон» все ненавидели, но и боялись до судорог. «Эскадрерос» же не боялись ничего и никого. Если милиции случалось ненароком задержать кого-нибудь с вишневыми кожаными корочками, самое малое, чем могли отделаться не в меру ретивые сотрудники, – это лишение тринадцатой зарплаты и отпуск в феврале.
Городскую милицию в свое время взбудоражила история с патрулем, подобравшим пьяного «эскадреро» на лавке автобусной остановки в конце Великокняжеского проспекта. «Эскадреро» в задравшейся куртке, расстегнутой до пупа рубахе храпел, показывая ночным прохожим кобуру под мышкой. Патрульные быстро обезоружили спящее тело, обыскали и вытащили под свет фонаря удостоверение. Минут десять они придушенными голосами переругивались. Потом всё-таки решились: нельзя же оставлять пистолет просто так, ведь кто угодно заберет, да и удостоверение тоже – ценность. Сам пусть спит, а пистолет с удостоверением вернем потом.
Когда старший патруля доложил о произошедшем и положил изъятое на стол перед дежурным по отделению, тот схватился за голову. И тут же погнал патрульных назад, выматерив и пообещав надрать думалки так, что до отпуска сидеть не смогут. Но пьяный уже исчез. Патрульные обшарили весь квартал, но так никого и не нашли. Пистолет с удостоверением пришлось отправлять наверх вместе с рапортом о происшествии. Через два дня представители «эскадрона» заявили, что на их сотрудника напали, избили и отняли табельное оружие. При исполнении. Патруль пошел под суд. Старший получил семь лет, остальные – по три года, всё начальство отделения лишилось работы.
У истории было продолжение. Брат старшего служил в ОМОНе, и на дискотеке во Дворце спорта на Великокняжеском они вместе с черно-пятнистым патрулем отлупили подвыпившего «эскадреро» – того самого – дубинками. А он из того самого табельного пистолета сделал дыру в потолке и пять – в солдатах патруля. На дискотеке было много народу, «эскадреро» судили, дали много, но после суда он благополучно исчез в неизвестном для общественности направлении. Ходили слухи, что его видели в Чечне. «Эскадрон» постоянно отправлял туда своих набраться опыта и пострелять по живым мишеням в боевой обстановке.
Атаковать «эскадрон» было самоубийством – если бы не покушение, не вертолеты и не вспыхнувшая снова война охранок. И если бы не уверенность Матвея Ивановича в том, что настоящей гражданской, к которой страна пошла семимильными шагами, «эскадрон» не переживет, равно как и его хозяин. Конечно, стопроцентной уверенности в том, что всё пойдет именно так, у Матвея Ивановича не было. Да он и не высидел бы столько лет в своем кресле, если бы не умел просчитывать все возможности.
Вполне вероятно, что отец нации затеял очередную крупномасштабную интригу, чтоб одним махом избавиться от целой кучи проблем. Ситуация требовала. Большой брат, столько лет по свойским ценам кормивший страну нефтью и газом в обмен на разговоры о славянском братстве, показал зубы и кулаки, требуя или объединяться на деле, или платить по-настоящему. Большой брат мог не только закрыть вентиль. Только он, наверное, и знал, где кончается его охранка, и где начинается родной здешний КГБ. А еще армия, осколок имперского Западного военного округа, сохранивший изрядную долю прежнего начальства. И базы.
С другой стороны, Европа, кривящаяся от диктаторских замашек, и прежде всего Польша, с которой едва не дошло до разрыва отношений. Санкции и запреты. Бунт в армии плюс террористы в лесах и полях – прекрасная возможность обвинить в происках большого брата. И броситься в объятия Европы, до тех пор, пока большой брат не одумается и не пустит снова к кормушке. А может, еще что-нибудь провернуть поизощреннее и запутаннее. Отец нации – большой мастак ловить рыбку в мутной воде. Было же время, когда он всерьез угрожал престолу главного имперского обломка.
Так что еще пять лет назад Матвей Иванович сидел бы тихо и выжидал. А если бы и действовал, то тишком, без чрезмерной воинственности. Но теперь выжидать было уже некогда.
Несмотря на годы, Матвей Иванович еще мог десяток раз подтянуться. Даже, наверное, пробежать стометровку без одышки и колотья в боку. Хотя он уже очень давно не бегал без крайних на то причин. Но было и другое. Дрожь в руках. Ощущение мелкого, колкого песка в локтях и коленях. И тупое, саднящее нытье под ребрами. Матвей Иванович был очень стар. Но старость до сих пор ощущал скорее его разум, чем тело. Конечно, в пальцах нет прежней быстроты, и бессонная ночь дается куда тяжелее, чем лет двадцать назад. Всё чуть хуже, медленнее, больнее. Но – всего лишь чуть. Он и представлял себе старость именно так. Тело, послушный механизм, устает, срабатывается. Дергается, дрожит, скрипит шестернями. Каждое утро скрип чуть слышнее, сильнее вкус гнили во рту. Но механизм работает. А потом слетает шестерня – и всё. Стоп.
Почти всю свою жизнь Матвей Иванович был здоров. То есть не ощущал своего тела. Надеялся, что и отказа его не ощутит. Просто однажды качающий кровь насос станет или лопнет сосудик в мозгу, и мир остановится. Так пуля останавливает бегущего. Но в последние пару лет понял, что может быть и не так. Умирать можно медленно. Каждый час ощущать, как вытекает из тебя жизнь, и часов этих может быть много, невыносимо много. Всю свою жизнь Матвей Иванович был ее хозяином. И потому хотел стать хозяином своей смерти.
Он никогда не чувствовал себя солдатом. В войну был добытчиком колец и портсигаров. Выживателем. Потом тоже был искателем, добытчиком, охотником, стрелком. Специалистом по выживанию в кабинетной войне. Но не солдатом. Никогда не воевал за что-то. Только за кого-то, и этот «кто-то» всегда был он сам, и никто больше. В сорок четвертом, когда аковская лесная война полыхала вовсю, под Бобруйском он подстрелил двух поляков. Одетых в штатское, но с оружием. Шли зачем-то на восток по глухой лесной дороге. Говорили по-польски, потому он, уже третий день карауливший дорогу, не задумывался. Пропустил. Подождал, пока отойдут метров на пять. Первый поляк побежал уже с пулей между лопаток. Через три шага, споткнувшись, упал в лебеду на обочине. Второй успел обернуться, перекинуть из-за спины автомат, но выстрелить не успел, опрокинулся навзничь.
Матвей затянул обоих за куст, выпотрошил карманы. У них оказались документы солдат армии Берлинга, собранной имперскими властями по лагерям и тюрьмам, армии поляков, которым обещали свободу за пролитую ради империи кровь. Больше у них не оказалось почти ничего, даже портсигаров и часов. У одного в тощем сидоре оказался пухлый исписанный блокнот. Вечером у костра Матвей полистал его от нечего делать. Стихи, выписки. Польский, немецкий, русский язык. Неразборчивый, неровный почерк. Высохший цветок между страниц. На самой первой странице было написано по-русски: «Мужчина может жить, как хочет, но умирать должен, как мужчина». Матвей в бумаге для самокруток не нуждался и потому выбросил блокнот в костер. Много позже он встретил эти слова опять. Заказал книгу – тонкий томик стихов, – посмотрел на имя и даты: родился, вырос, учился, служил. Пропал без вести. Автор в тридцать девятом воевал с имперскими войсками под Львовом, в сорок первом дрался с роммелевскими «лисами пустыни» под Тобруком, а в сорок четвертом оказался в лесу под Бобруйском.
