Когда насмотрелся, поскреб в бороденке и объявил: «Праздновать будем! Гости у нас! Особые». Народ — вперемешку мужики в домотканом и парни в пятнистом, увешанные оружием, — радостно загомонил и потянулся к выходу, к широким алюминиевым дверям, пробитым посередине ржавым крюком.
— А вы погодьте, — велел Крузу. — Мы погуторим немного, если вы устали не очень. Вы, наверное, и не знаете, как оно у нас?
— Не знаем, — подтвердил Круз.
— Так вот, про дела — оно завтра. А покамест вы правило наше послушайте. Первое: не задирайтесь ни с волками, ни с людьми, и они вас задирать не станут. Но если кто задерется из наших, ты, как старшой, вмешаться можешь. Только ты один. Тогда на крови зла не будет. А второе — свистушечку-то пусть знахарь твой отдаст. Нельзя нам ее в чужие руки отдавать.
— Дан, пожалуйста, отдай, — попросил Круз.
Дан, задумчиво вертевший глиняный свисток, сказал:
— Я отдам. Хотя очень интересная вещица, очень. Любопытно, а на диких волков — я имею в виду настоящих волков — она действует?
— Ты про что, знахарь? — спросил дидько подозрительно. — Наши волки что, не настоящие? С плохой кровью?
— Их крови я не вижу, — сказал Дан. — Но волки, которых я знал в своей юности, такими не были.
— В твоей юности, знахарь, солнце по-другому светило. Тогда, небось, и псы такие водились?
— Водились.
Хук зарычал.
Тотчас же волки, сидевшие по углам зала, подошли и уселись по сторонам.
— Ты псеца-то угомони, — посоветовал дидько, хмурясь. — Серые мои его задерут. Не втроем, так всемером, но задерут. Вообще, ты б подумал, может, расплод оставишь от монстра своего? У нас волчица течная, Кена, чудо, а не баба. Все серые шалеют.
— О делах — завтра, — напомнил Круз.
— Ладно, чего-то я в самом деле… Тут у нас банька есть — хотите в баньку? А после погуляем хорошо, народ рад будет. Про новости из дальних краев расскажете, молодые спляшут… эх, сладость!
Дидько улыбнулся мечтательно. И хлопнул в ладоши.
— Эй, Янко, проводи гостей!
Банька была замечательная: сухая, жаркая, чистая, с отдельной парилкой, где светились багрово круглые гладкие валунки. Веники — дубовые и березовые, отборные, добротные, мяконькие. Круз подумал, что последний раз попал в баню года три тому, у волков с Колы, а до того не парился лет двадцать пять самое малое, а то и тридцать. Здешняя баня напоминала детство. Отца, заботливо прогревающего веник у печного жерла, ухающих мужиков в вязаных шапочках. Странную, захлестывающую дрожь, когда горячий пар струится над кожей. А когда выскочишь под душ, истомленный жаром, накатывает сверху вниз дрожкая, хватающая сердце истома…
Тогда, в девять лет, просился в баню чуть не каждый день. Вымазывался нарочно, и мать, вздыхая, сыпала в ванну порошки и кристаллики. А когда отец, уступив, повел в праздник, через три дня всего после обычной недели, — сладость смены жары и холода вдруг пропала, и парилка показалась унылым, тягостным уроком — терпи, потей, подложив ладони под тощий зад, чтобы не обожгло накаленной доской. Тело не сбросило груз, не открылось.
Теперь от ощущения осталась лишь память. Но хотя бы оживить ее — роскошь в нынешнем мире. На земле победившего счастья мало радости. С годами уходит даже радость убить и выжить.
Круз никогда не умел радоваться сильно. Утоление голода приносило небольшое ровное тепло, утоление похоти, неяркой и мелкой, как чесотка, — спокойный сон. Душа от рождения не прозрела, осталась невнятной, слепоглухонемой. Сделаешь не то — ноет, сделаешь хорошее — будто прислонился к печи после слякотного подворья. Горе не стучалось в нее. Когда отец лежал на столе, маленький и умытый, со свечой в головах, ничего внутри не было, кроме досады и мерзковатой тяжести в животе, как после вчерашнего холодца. И водка, влитая заботой дядьев, чтоб не горевалось, принесла лишь болтливую гадкую муть в рассудке, а после — рвоту.
Радости Круза были рябь в луже — но и горести не глубже. В семнадцать лет он не прыгнул смертно с крыши потому, что жестяной окоемок был ржавым и грязным, лип к рукам. А через час зачитался «Потопом», и все стало как раньше. Так же быстро забывал и боль — только загонял в память, повторяя: не иди туда, не знайся с тем, не хватайся за провод.
Интересно бы опросить выживших стариков: как у них, точно ли так же пусто и мелко? У Дана не так. Он по-настоящему радуется и злится. Но у него великая цель. Вбил в голову, и напролом. Так, наверное, и все время жил, от одного громкого пустословия к другому, не замечая, как великое вихляет задом. Но Дан — псих. Такие мир приговорили, такие его и спасти мечтают.
Михай тоже был из породы глядящих в светлое будущее. Только цель у него всегда была чужая. Душа из одной веры и состояла. Дан с Михаем — как генерал с рядовым. Вот рядовой первым и схватил…
— Старшой, спину-то, давай, — предложил Левый, осклабясь.
— Нет, спасибо. Сами давайте, а я погреюсь, — ответил Круз.
Щенки еще посуетились, погоготали, дуя друг на дружку и шлепая вениками. Наконец заскрипела, грохнула дверь. Круз лег на полку и вытянул ноги, ощутив жгучее колотье под икрами. Закрыл глаза.
И тут дверь заскрипела снова, и ломкий басок Последыша сообщил: «Старшой, тут у нас… ну, в общем… надо, а то мы сами не того».
Круз слез и вышел в мыльню.
Посреди нее стояла голая девка. Сисястая, чистая. Красивая, кабы не лицо — сонное, мутное, правильный кусок розового с отверстиями.
— Да у нас принято так, — объяснял Янко, краснея. — Помылися хлопцы, бабу им, расслабиться. Это хорошая баба, с нашего двора, сами глядим, не беспризорное мясо. Вишь, чистая какая, здоровая. Не рожала еще.
— Старшой, вроде у нас права нет этому морду бить, — процедил Левый. — Да и гости мы тут вроде.
— Мальчик, уведи ее, — попросил Круз. — Это не в обычаях моих парней, с таким… с такой соединяться.
— Может, вы мужники, а, которые на баб вовсе не смотрят? — спросил Янко — и замер, чувствуя пальцы на горле.
— Мальчик, на земле моих парней тебе бы уже выпустили кишки и ты бы, подыхая, смотрел, как она их ест, — сказал Круз. — Я считаю до трех и когда скажу «три», чтоб ни тебя, ни ее тут не было! Раз.
На счет «два» дверь хлопнула, спрятав за собой Янко и мясистый подарок на после бани.
— Как же они с тусклыми управляются? — сказал задумчиво След, вытираясь. — Тусклых же хоть бей, хоть пихай… и жрать они не хотят, а когда сожрут, под себя гадят… а тут даже работают, ну…
— Вот поди поверти здешнее мясо, потом нам расскажешь!
Последыш с Левым зареготали. А Круз, вытираясь и одеваясь, думал, зачем Правый, оставшийся снаружи караулить рядом с Даном, впустил эту пару. Наверняка Дан его подначил. Но отчего?
В ответ Дан, чертивший на песке, вздохнул и подвинулся, освобождая место на лавочке рядом с собой.
