Вечерняя Москва - это не ночная Москва, это совсем-совсем
другой город, и его Элеонора Николаевна Лозинцева тоже любила, уже за одно то
любила, что он совсем не был похож ни на город утренний, сонный и свежий, ни на
дневной, суетливый и бестолковый. В вечерней Москве не было бестолковости, в
ней все было расписано и четко, все слои двигались в понятном порядке и в
прогнозируемом направлении. Из театров. Из ресторанов. В ночные клубы и казино.
Со свиданий. В бордели. Из гостей. На тусовки, как богемные, так и
полукриминальные. Дорога к дому матери шла по Чистопрудному бульвару, и иногда,
под настроение, Аля позволяла себе припарковать машину возле метро и пройтись
от памятника Грибоедову до пруда, постоять минут десять, выкурить одну сигарету
(дома она не курила, Андрей не выносил запаха табачного дыма) и вернуться к
автомобилю. Вечером здесь образуется особый мир, свой, непонятный и загадочный,
мир наркоманов и тех, кто хочет быть на них похожими, мир молодых людей,
которые сидят исключительно на спинках скамеек, поставив ноги на сиденья, мир
девушек с выбеленными лицами и вычерненными волосами и молодых людей, с делано
деловитым видом переходящих от одной компании к другой и создающих самим себе
иллюзию занятости, нужности и вообще активности. Мир этот источал опасность, и
если в семь-восемь вечера эта опасность еле-еле витала в воздухе, то к
десяти-одиннадцати часам она сгущалась в атмосфере и становилась похожа на
кисель, сквозь который порой было трудно пройти. Нет, Аля знала, что ее здесь
не убьют и даже не обидят, эта, чистопрудненская, тусовка не была агрессивной,
она не обращала внимания на прохожих и никого не задевала, но все равно
опасность висела и даже стояла, как низкий туман.
Наверное, именно так ощущаются вовне чужие неправедные мысли
и чувства, когда носителей этих мыслей и чувств собирается много в одном месте.
Может быть, Динка с ее обостренным нюхом тоже так чувствует свою тетку?
Але нравилось видеть и понимать, сколь многослойна Москва,
сколь неоднозначна, как много самых разных, не похожих друг на друга и порой
даже почти не пересекающихся и не знающих друг о друге слоев и потоков в ней
сосуществуют бок о бок. Разве почтенная мать семейства, вырастившая детей и
пестующая внуков, живущая, например, в Черемушках и вливающаяся в потоки
дневной Москвы, курсирующие по маршрутам «дом - магазин - рынок - химчистка -
дом», разве эта уважаемая мать семейства, после пяти вечера не выходящая из
дома, потому что нужно всех встретить, накормить, обогреть, обиходить и
уложить, может знать о том мире, который возникает каждый вечер на Чистых
прудах? Или о том странном и путающем мире глухих и глухонемых, оживающем ближе
к ночи на Комсомольской площади, у трех вокзалов? Или о том, какие чудовищные
разговоры и немыслимые с точки зрения здравого смысла лозунги с неофашистским
душком можно услышать в Тимирязевском парке? Нет, никогда эта милая уютная
женщина не узнает о тех мирах и тех потоках и не пересечется с ними, если,
конечно, в них не попадет кто-то из ее близких.
Сегодня Элеонора останавливаться у Чистых прудов не стала,
бросила привычный взгляд на пятачок возле метро, где обычно оставляла машину,
но почувствовала, что нет настроения. Ей хотелось поскорее увидеться с мамой и
поговорить с ней о Динке. Зато на обратном пути она выберет маршрут подлиннее и
сможет полностью насладиться ночным городом, у которого совсем, совсем другой
запах. Запах богатства и неприкаянности, запах преступной любви и преступных
помыслов. Запах обмана, который во что бы то ни стало надо постараться скрыть.
Запах ненависти, которая как-то растворилась в дневных заботах и суете, а
теперь, ночью, осталась единственной вибрирующей струной, звук которой
разносится далеко-далеко. Запах, безысходного одиночества, которое так остро
ощущается именно ночью. А чем дальше от полуночи и ближе к рассвету, тем
ощутимее становится самый страшный запах - запах смерти.
Аля любила эти метаморфозы, происходящие то ли с самим
городом, то ли с ее восприятием. Они делали ее жизнь насыщеннее, богаче,
придавали ощущение нескучности и немонотонности. Если бы не они, эти
спасительные метаморфозы, она бы, наверное, сошла с ума от однообразия. Вот уже
почти сорок лет она живет в большой и тягучей скуке, отдает себе в этом отчет и
все эти годы старательно делает все, чтобы не поддаться, не увязнуть, не
впасть… Она хватается за любой повод, за любое событие, которым может
расцветить свою жизнь, но в глубине души понимает, что настоящей жизни и
настоящих красок, настоящих звуков и запахов у нее не будет. Она отравлена.
Отравлена почти сорок лет назад одним-единственным человеком. И ничто ее от
этой отравы не спасло, ни два замужества, ни более чем удачный и успешный сын, ни
длительная жизнь за границей. Яд проник в кровь мгновенно и навсегда. И без
этого человека не будет в ее жизни ничего настоящего. И самого этого человека
тоже не будет. Никогда.
* * *
В преддверии своего восьмидесятилетия Ольга Васильевна
Лозинцева могла пожаловаться только на ноги, которые вот уже лет десять ее
подводили. Болели почти постоянно, а иногда и хромота появлялась, так что
приходилось пользоваться палкой. Во всем же прочем она была полностью
сохранной, прекрасно сама себя обслуживала и ни за что не соглашалась переехать
после смерти мужа ни к сыну, ни к дочери. Она ценила самостоятельность и
независимость, возможность смотреть телевизор до пяти утра и тишину в квартире
в те часы, когда спала. И вообще Ольга Васильевна привыкла быть хозяйкой и
самой себе, и своему обиталищу.
Она даже не любила, когда дети, навещая ее, открывали дверь
своими ключами.
- Я дала вам ключи на тот случай, если со мной что-то
случится, - сердито выговаривала она. - А пока еще я на своих ногах и сама могу
открыть дверь гостям.
Аля с любовью смотрела на мать, такую подтянутую и
ухоженную, с аккуратной прической и неизменными серьгами в ушах и кольцами,
украшающими старческие, уже заметно искривленные пальцы. Просто невозможно
поверить, что когда-то эта миниатюрная женщина весила без малого сто
килограммов, постоянно боролась с одышкой и тахикардией, а на лице и ногах ее
росли некрасивые черные волосы. Аля хорошо помнила те годы, когда мать лечилась
всеми мыслимыми способами, и в России, и за границей, где служил отец, чтобы
родить второго ребенка. Болезнь ее называлась сложно: синдром поликистозных
яичников, возникший после родов. В конце пятидесятых эту болезнь лечили
гормонами, вызывающими ожирение, оволосение и прочие малоприятные последствия.
Алю Ольга Васильевна родила в сорок восьмом году, вскоре после войны, а когда
Лозинцевы захотели второго ребенка, выяснилось, что мать больна. Лечение начали
в Германии, где в то время работал Николай Михайлович Лозинцев и где гормоны
стали применять раньше, чем в СССР, потом продолжили уже дома.
И все это длилось десять лет.
И все эти десять лет маленькая Аля безумно жалела мать. Она
тоже хотела, чтобы был еще один ребеночек, но хотела исключительно потому, что
об этом мечтали родители, а она их любила и искренне желала, чтобы их мечта
исполнилась и они были счастливы, И еще она хотела, чтобы маме не нужно было
больше лечиться, потому что все эти бесконечные уколы приносили только одни
страдания, мама стала толстой и некрасивой, у нее болели суставы, и она
задыхалась от малейшего физического усилия.
