- Это не твое дело, - холодно отрезала Аля. - У меня
нет никакого любовника, ни молодого, ни старого, но даже если бы и был, ты не
имеешь права это обсуждать.
- Нет, имею. Потому что после этих непристойных
свиданий ты возвращаешься с плохими мыслями и тяжелым сердцем. Я не допущу,
чтобы в дом, в котором я живу, приносили зло. Или прекрати это свинство, или
после каждого свидания я буду тебя чистить.
Откуда она узнала? Ком в груди налился тяжестью и стал
разрастаться, распирая грудную клетку. Але показалось на миг, что она слышит,
как раздвигаются и трещат ребра. Откуда у девчонки такое поистине звериное
чутье? Как, каким двадцать седьмым чувством она угадала и плохие мысли, и
тяжесть на душе? А может, она и в самом деле сумасшедшая? Не «девушка с
небольшими странностями», а самая настоящая сумасшедшая. Говорят, у настоящих
сумасшедших стирается налет цивилизации и остается голая первобытная сущность,
в которой главными были не знания и логика, а чутье и интуиция.
Але стало страшно. Так страшно, как не было никогда в жизни.
Надо что-то говорить, что-то нейтральное, ерунду какую-нибудь, судорожно
законопачивая щели, чтобы не дать страху вырваться наружу.
- И как ты собираешься меня чистить?
- Я буду совершать обряд. Каждый раз, когда ты придешь
домой внутренне нечистой, я буду совершать обряд.
- А кто дал тебе право совершать обряды? Ты кто,
священник? Господь Бог? Ты что возомнила о себе, девочка? Кто ты такая?
Наступать, наступать, не оглядываясь по сторонам, не считая
потери, не слыша свиста пуль, только вперед!
- Я - посвященная.
Атака захлебнулась, едва начавшись. Дина сумасшедшая, это раз.
И по ночам она ходит на какие-то сборища, это два. Секта? Сатанисты? Или еще
что-нибудь в этом роде? Как с ней разговаривать? Потакать и соглашаться, чтобы
не спровоцировать всплеск злобы? Или уговаривать и убеждать, вести к врачу? Или
в милицию обратиться, чтобы с этой сектой разобрались?
Нет, в милицию нельзя. Все, что угодно, только не милиция.
Свеча отчаянно трещала, пламя дергалось в разные стороны и
никак не хотело остановиться и замереть в форме перевернутой капли. И холодный
чугунный ком внутри все продолжал разрастаться, леденеть и тяжелеть, сокрушая
хрупкие ребра и разрывая тонкую кожу.
Але хотелось завыть.
* * *
Зачем, зачем это все… Все эти оправдания, все эти слова о
невозможности исправить ситуацию другим способом, доводы о том, что совершенное
сейчас зло принесет освобождение и покой в будущем… Человек слаб и подвержен
соблазну… Можно сколько угодно клясться себе, что больше никогда… А вдруг снова
станет нужно? И только таким чудовищным способом можно будет выкупить у судьбы
новую порцию покоя и освобождения? Неужели возможно сделать это еще раз?
Нет. Нет!!!
Ни за что на свете. Что бы ни случилось.
А все- таки после второго раза не так тяжело, как после
первого.
* * *
- Ни за что на свете, что бы ни случилось. Повтори.
- Чтобы не случилось, - буркнул Коротков, не отрываясь
от чьей-то служебной записки, накаляканной от руки немыслимо корявым почерком.
- Юра, не причинность, а отрицание, полное и абсолютное
отрицание. Ну Юр, - взмолилась Настя Каменская. - Да оставь ты эту бумажку
дурацкую, я с тобой серьезно разговариваю.
Он устало снял очки для чтения и поднял на Настю воспаленные
от бессонницы глаза. Ей стало неловко. Человек работает как каторжный, а она,
вместо того чтобы помогать, в отпуск собралась.
- Юрочка, я знаю, что ты двое суток не был дома, ты
ужасно устал, тебе не до меня. Но, пожалуйста, удели мне две минуты, только две
маленькие минуточки, я больше не прошу.
- Прости, мать, - голос его от усталости стал совсем
хриплым, - я, кажется, что-то важное пропустил и не врублюсь никак. Давай все
сначала, только покороче, ладно? У меня дел три кучи, ничего не успеваю.
Настя вздохнула и терпеливо начала все сначала:
- Я прошу тебя дать мне честное пионерское сыщицкое
слово под салютом всех вождей, что ты не станешь выдергивать меня из отпуска ни
за что на свете, что бы ни случилось. Поклянись, и я от тебя отстану.
- Из отпуска? - Коротков посмотрел на нее с тупым
недоумением. - Из какого отпуска?
- Из очередного. Длительностью сорок пять суток. И еще
месяц учебного, на который я имею право как адъюнкт-заочник. Итого два с
половиной месяца. Афоня рапорт подписал неделю назад, а ты этот рапорт, между
прочим, визировал.
Юра помолчал, вероятно, переваривая услышанное, потом бросил
взгляд на настольный ежедневник и с облегчением рассмеялся:
- Сегодня первое апреля! Ну слава богу, а то я уж
испугался… Круто ты меня развела, просто как лоха вокзального! Но шуточки у
тебя, подруга, не для слабонервных начальников. Это хорошо еще, что я крепкий,
другой бы на моем месте тебя убил сразу, не глядя на календарь, а потом уж
разбирался бы, кто там чего в связи с первым апреля нашутил. Спасибо, отвлекла
и развеселила, хоть что-то радостное в этой мутной жизни… Всё, подруга, вали
отсюда, я с бумажками этими совсем зашился.
Он снова нацепил очки и схватился за начертанные чьей-то
торопливой, рукой каракули.
Настя опять вздохнула. Все оказалось даже хуже, чем она
предполагала. Начальник отдела Афанасьев ушел в отпуск с понедельника, сегодня
уже четверг, и Коротков, оставшийся «на хозяйстве», успел в полной мере вкусить
прелести начальственной жизни, когда телефон разрывается и постоянно кто-то
чего-то требует, и настаивает, и вопрошает грозно, и гневается, и бранится,
используя весь богатый русскоязычный лексикон, как литературный, так и
ненормативный. Тяжело Юрке, трудно, а она, предательница, в такую минуту
бросает его. Он действительно визировал ее рапорт, но за всей этой
оперативно-служебной сумятицей успел основательно забыть.
- Юрочка, солнце мое, послушай меня, пожалуйста. Я не
разыгрываю тебя. Вот мой рапорт, на нем твоя виза, и Афонина, а вот отметка
секретариата, что за мной не числится ничего секретного, а вот бумажка из
поликлиники, о том, что я прошла диспансеризацию. А вот это -
карточка-заместитель, я даже оружие уже сдала. Я действительно ухожу в отпуск.
С понедельника.
Она помолчала, с тоской глядя на изменившееся Юркино лицо и
чувствуя себя последней дрянью, и зачем-то добавила:
- С пятого апреля.
Как будто в понедельник могло быть не пятое, а какое-то
другое число.
Коротков молчал, глядя не на нее, а куда-то мимо, в стену за
Настиной спиной.
- Юр, я все понимаю… Я знаю, в какой клинч ты попал, но
я не могу всю жизнь думать о ком угодно, только не о себе. Это все-таки моя
жизнь, и если я сама о ней не позабочусь, о ней не позаботится никто. Мне нужны
эти два с половиной месяца, чтобы заниматься диссертацией. Мне надо утвердить
тему, а для требуется собрать чертову кучу бумаг, обсудить сначала на кафедре,
потом на ученом совете. Надо написать рабочую программу и разработать весь
инструментарий, и его тоже утрясти с научным руководителем и обсудить на
кафедре. Мне надо начать собирать материал. Понимаешь? Мне в июне исполнится
сорок четыре года, у меня совсем мало времени, и я должна сделать все, чтобы в
сорок пять меня не выперли на пенсию погаными тряпками. Если нашему государству
и нашему родному министерству наплевать на то, как будет жить человек, который
больше двадцати лет ловил преступников ценой собственного разрушенного
здоровья, то мне на этого человека не наплевать, я его люблю и должна о нем
позаботиться. Юр, ты меня слышишь?
