- Эленька! - кинулась к ней Шустова. - Здравствуй,
родная. Ну что, идем?
- Идем!
По дороге Инна поведала о визите людей «с Петровки» и передала
их просьбу встретиться с семьей убитой несколько лет назад Кристины Лозинцевой.
- Я не понимаю смысла, - осторожно, тщательно скрывая
недовольство, ответила Элеонора. - Ну, с вами все понятно, преступление не
раскрыто, убийца не найден, работа до сих пор идет. Но у нас-то убийцу поймали
и осудили, он пожизненное получил. Зачем им с нами встречаться? Ты хоть
выяснила точно, чего они хотят?
- Элечка, родненькая, мой Михаил устроил им такую
безобразную сцену, что я уже почти ни о чем у них не спрашивала, от стыда
готова была сгореть. Я только поняла, что это что-то по научной части, какой-то
анализ, что-то с чем-то сравнивать будут… Ну прости, Элечка, я правда плохо
слушала, пока они объясняли, мне так стыдно было за Михаила, что я уж на все
вопросы готова была ответить, чтобы как-то сгладить… Ты сердишься?
- Да нет, с чего мне сердиться?
- Если ты против, я скажу, что вы не хотите с ними
встречаться, и не дам ваш телефон. Мы так и договорились, что я сначала спрошу
у тебя, а уж потом дам им знать. Может, тебе надо с Андреем посоветоваться?
- Не надо. Позвони им завтра с утра и скажи - пусть
приходят, только прямо завтра, в воскресенье. Андрей со Славиком по
воскресеньям ездят в пейнтбол играть, их не будет. Я сама с этими милиционерами
поговорю. А Андрюше лишние, переживания ни к чему, не нужно ему эту историю
ворошить.
В церкви, во время службы, Элеонора Николаевна снова
вернулась мыслями к собственным словам, сказанным Инне Шустовой. Дескать,
Андрюше лишние переживания ни к чему. И от Динкиных странностей она пытается
его оградить, так и не поговорила с ним, несмотря на совет матери, и от тяжелых
воспоминаний, которые непременно вернутся во время разговора о Кристине и
обстоятельствах ее смерти. Она - старшая сестра, которая хочет защитить своего
младшего брата. А правильно ли это? Разве она спрашивала у Андрея, хочет ли он,
чтобы его ограждали? Нет, не спрашивала. Потому что ответ знала сама: он этого
не хочет. Только ужас-то весь в том, что он этого не понимает. Или не хочет
понимать.
Он просто подсознательно стремится к тому, чтобы ему было
плохо, вот и все. Он чувствует себя хорошо только тогда, когда ему плохо…
* * *
…Ее брат был прирожденной жертвой. Об этом твердила ему вся
его жизнь с самого рождения, а потом, уже став взрослым, он сам выстраивал свою
судьбу так, чтобы стать жертвой или чем-то жертвовать. Он мог существовать
только так и никак иначе. Иначе - просто не получалось.
Один раз, всего один раз он попытался вырваться из порочного
крута бесконечной жертвенности, и закончилось это тем, что пришлось принести
очередную жертву, самую, наверное, серьезную за всю его жизнь.
Его мать была малолетней шалавой, оставшейся без родителей и
выросшей с немощным сильно пьющим дедом. Ее крепеньким соблазнительным телом
могли пользоваться все желающие, небесплатно, разумеется. Иногда давали деньги,
иногда - водку, и по этой причине дед внучке никоим образом не препятствовал.
Сама Надька не пила, у нее, несмотря на сомнительный образ жизни, в юные годы
еще было стойкое отвращение к спиртному, и деньги она оставляла себе, а водку
отдавала дедушке, чему тот был несказанно рад, ведь на пенсию не больно-то
разгуляешься. Деньги Надька копила, копила старательно и трепетно, на пустяки
не тратила, складывала бумажку к бумажке. Она хотела красивой жизни, а для
красивой жизни нужны не копеечки, а настоящие деньги. Суммы.
Забеременела она в шестнадцать лет, по легкомыслию и
неопытности первые признаки беременности проглядела, закрутилась в своей
шальной жизни и не заметила, а когда спохватилась и начала метаться, сразу ничего
не получилось, а потом уж и сроки вышли, после двенадцати недель делать аборт
никто не брался, а те, кто готов был рискнуть, требовали денег. Денег,
накопленных с таким трудом, скуповатой Надьке было отчаянно жалко, и пока она
боролась с собственной жадностью, прошло еще какое-то время, после которого за
дело уже не брались даже опытные абортмахеры. Пришлось вынашивать и рожать. Еще
в роддоме ее посетила мысль отказаться от ребенка, подписать все бумаги - и с
плеч долой, но тут одна соседка по палате подсказала, что с этим делом
торопиться не следует. Отказаться-то она всегда успеет, а сперва надо
попробовать получить от государства хоть что-нибудь, что полагается новому
гражданину. Улучшение жилищных условий, к примеру. Живут-то они с дедом в
бараке. Таких бараков на их улице целых шесть, четыре уже снесли и на их месте
построили большой красивый дом с балконами и лифтами, и всем, кто в бараках
жил, в этом доме квартиры дали. А если их барак тоже снесут и дом будут
строить, то и им с дедом перепадет. И если их будет трое, а не двое, то и
площадь выделят побольше, это уж как пить дать.
А когда выделят, то потом фиг отнимут, даже если ребенка в
приют отдать.
Дед к появлению внука отнесся равнодушно, все человеческие
чувства он давным-давно пропил и интересовался только тем, чтобы в доме была
выпивка. Ну, это дело Надька ему обеспечивала, после родов она налилась,
округлилась, похорошела и стала пользоваться еще большим спросом, чем прежде.
Однако время шло, мальчик подрастал, а о сносе бараков и улучшении жилищных
условий пока никаких разговоров не было.
Мальчик, Андрюша, был на удивление крупненьким,
здоровеньким, сообразительным и спокойным. Как ни ломала беспутная Надька
голову, так и не припомнила, кто же мог быть его отцом, не больно-то она
всматривалась в тех, кто звал ее с собой и потом расплачивался, а уж о том,
чтобы помнить их через два часа, даже и речь не шла.
Когда ей исполнилось двадцать, а сыну, соответственно, три
годика, появился на ее горизонте Прекрасный Принц. При деньгах, при квартире,
модно одетый. Готов был жениться, Надькины округлые прелести приводили его в
неистовство, а ее легкий веселый характер и умение не задавать вопросов более
чем устраивали. Но - ребенок. Ребенка он не хотел. И не в том дело, что не
хотел чужого, он не хотел его в принципе, ни чужого, ни своего, никакого
вообще. И вот тут очень кстати возникли живущие в стоящем рядом новом доме с
балконами и лифтами супруги Лозинцевы, Николай Михайлович и Ольга Васильевна.
Эле в ту пору было уже пятнадцать, шел 1963 год, и
насмотревшись на мучения матери, много лёт безуспешно пытавшейся побороть
болезнь и родить второго ребенка, она с радостью приняла решение родителей
усыновить мальчика. Надьку-Шалаву из барака знали все, и история ее была всем
хорошо известна. Ее презирали, ей сочувствовали, ею восхищались: среди жильцов
нового дома и двух оставшихся старых бараков наличествовал весь спектр эмоций,
которые может вызвать юная мать-одиночка с солидным опытом проституции. Хорошенького
послушного мальчика с большими умными глазенками и умилительными перевязочками
на ручках и ножках тоже все знали и не переставали удивляться, как это у такой
матери мог родиться такой славный здоровенький ребеночек. Местные сплетницы
даже перебирали поименно жильцов мужеска пола из всех окрестных домов в
попытках установить, хотя бы предположительно, отцовство, и сошлись на том, что
это либо народный артист, известный всей округе шумными пьяными выходками, либо
жутко засекреченный военный из «сталинской» семиэтажки. Артист по пьяному делу
мог и малолетнюю шалаву завалить, в таком состоянии разве разберешь, сколько ей
лет? Про военного было известно, что он ученый и часто уезжает в длительные
командировки на секретные объекты, а на этих объектах-то мало ли чего с людьми
случается, отклонения всякие и вообще… И жены у него нет. Так что дело, как
говорится, житейское. Сама Надька на вопросы не отвечала и только фыркала в
ответ, давая понять, что родила от такого мужика, что ого-го! На самом деле ответа
она не знала, да и не особенно задумывалась. Так, повспоминала-повспоминала,
уперлась лбом в глухую стену и отступила.
