- Правильно, - согласилась Настя. - А почему до
недавнего времени? Что-то произошло?
- Ничего. Просто, наблюдая за Диной, я засомневалась.
Есть принципы, основополагающие правила, но есть и конкретные, живые люди,
которые выбиваются из рамок этих жестко заданных правил. Ярославу было удобно в
этих рамках, как было удобно и нам с Андрюшей, и Кристине было удобно. А Дине
это оказалось не по силам. И я вот уже который день задаю сама себе вопрос:
разве правда может искалечить человеку жизнь? Ложь да, может, и тому есть
множество примеров, но правда? А вот, оказывается, может. И как же тогда жить?
Где тот предел, за которым правда и открытость становятся смертельно опасными?
Правда и честность позитивны, то есть в них должно быть созидающее начало, как
во всем позитивном, и вдруг я столкнулась с тем, что правда не созидает, а
разрушает и калечит. Значит, вся наша этика неверна. И я растерялась.
- Вы очень откровенны, - заметила Настя, стараясь не
показать удивления.
- Мне нечего скрывать, - ответила Лозинцева дрогнувшим
голосом. - А… ваш коллега…
- Что?
- Вы ему будете пересказывать то, что я вам сейчас
сказала?
- Если не хотите - не буду. Для нашего исследования это
значения не имеет.
- Мне все равно, - голос Лозинцевой внезапно стал
жестким.
В кухню вернулся Никотин, лицо его выражало удовлетворение и
любопытство одновременно. Он не стал присаживаться за стол, остался стоять, и
Настя поняла, что пора уходить. Все, что ему было интересно, он выяснил, а
больше из Лозинцевой все равно ничего не вытянуть. Огромный блок вопросов
остался без ответов, и касались эти вопросы в основном периода беременности
Веры Лозинцевой, когда она носила Кристину, и раннего детства девочки. Тут мог
помочь только Андрей Николаевич, если уж нельзя добраться до матери.
Но те же самые вопросы нужно было задать и матери Тани
Шустовой, ведь вчера Настя разговаривала с ней без подготовки, до того, как
психолог объяснил ей самые азы. Раз уж она все равно в этом районе…
- Вы не могли бы позвонить Инне Семеновне? - спросила
она Лозинцеву. - Мне нужно задать ей еще несколько вопросов, я вчера не успела.
Элеонора Николаевна молча потянулась к телефону, поговорила
с приятельницей и передала Насте трубку. Они договорились встретиться в кафе,
неподалёку, дома у Шустовой был нетрезвый и агрессивно настроенный муж, а на
улице шел дождь. Они попрощались и ушли.
- Зачем вам понадобилась Дина? - не сдержала
любопытства Настя, когда они сели в лифт.
- Да я альбом с фотографиями смотрел и все прикидывал.
Девчонка сказала, что фотографий Кристины в альбоме нет, потому что их мать с
собой забрала. Ну, это я могу понять, это объяснимо, но почему остались
фотографии двух старших детей? И Дины, и Ярослава на этих фотках навалом. Что
же она, не взяла с собой их фотографии? Как же так? Почему?
- С чего вы решили, что не взяла? Может, взяла, просто
их было много, и часть осталась дома.
- А Кристининых фоток почему не осталось? Их, выходит,
мало было, так, что ли? В общем, неувязочка какая-то мне тут показалась, вот я
и решил у Дины спросить.
- А почему у Дины, а не у Элеоноры? - не отставала
Настя.
- Да потому, дочка, что мне еще кое-чего показалось,
вот я и проверил.
Он хитро усмехнулся и посторонился, пропуская Настю в дверь,
ведущую на улицу.
- Ну дядя Назар, не дергайте меня за нервные окончания,
- взмолилась она. - Говорите, не тяните.
- Показалось мне, видишь ли, что Дина сестричку свою не
то чтобы не любила, а люто ненавидела. Чуешь, к чему я веду?
Ну вот, конечно, Никотин подумал о том же самом, о чем Настя
размышляла, сидя на кухне у Лозинцевых.
- Чую, - вздохнула она. - А что вам Дина-то сказала?
- Сказала, что мать из всех детей любила только
младшую, Кристю, выделяла ее, относилась к ней по-особому, а на других детей,
на старших, ей было, мягко говоря, плевать с высокой колокольни. И она
действительно забрала из дома все до единой фотографии Кристины и не взяла с
собой ни одной фотографии других детей. Вот так-то. Еще сказала, что Кристя
была избалованной и залюбленной, и мать перед ней стелилась, в глаза
заглядывала и в задницу ей дула… Дина, конечно, грубее выразилась, меня,
старика, не постеснялась, но я уж твои ушки пощажу. В общем, и злоба, и
ревность, и ненависть из Дины до сих пор как из ведра льются. Нехорошая
история.
- Нехорошая, - согласилась Настя, слизывая с губ
дождевые капли.
Зонт она не взяла, и даже куртка на ней была без капюшона, и
шея уже стала мокрой, и через воротник по плечам расползался озноб.
Они остановились возле кафе, куда обещала прийти Шустова.
- Пошли? - Настя взялась за ручку двери и потянула на
себя.
- Ты иди, дочка, а я поеду, пожалуй. У вас с Шустовой,
как я понимаю, остались чисто женские вопросы, я вам только мешать буду,
И то верно, подумала Настя, в очередной раз оценив
проницательность и деликатность Назара Захаровича Бычкова.
* * *
Они давно ушли, а Аля так и продолжала стоять в прихожей,
обессиленно прислонившись к стене. Зачем он ходил к Дине? О чем ее спрашивал?
Что вообще они подумали о девочке? Спасибо, что со свечой не вышла, но вела она
себя… Кошмар! И альбом семейный смотрел. Зачем? Что он в нем искал? Смотрел,
листал, но ей, Элеоноре, ни одного вопроса не задал. Странно. И страшно. Ну
почему, почему так все коряво в ее жизни? Ей пятьдесят шесть лет, она уже
старуха, жизнь прожита, за бортом остались двое мужей, к которым она испытывает
теплые, дружеские чувства, которые были хорошими, порядочными мужчинами, но
которых она по-настоящему не любила, она надеялась, что сможет, но не смогла…
Сына вырастила, он хорошо устроен, живет в Питере, у него
свой бизнес, семья, друзья, и мать ему уже не нужна. Это нормально. Это даже
хорошо, что Аля ему не нужна, потому что мужчина, который в двадцать пять лет
нуждается в матери и цепляется за ее юбку, это как-то… неправильно, одним
словом.
Она собралась было с силами, чтобы оторвать себя от стены и
подойти к зеркалу. Собственно, именно это она и собиралась сделать с того
самого момента, как закрыла дверь за посетителями, и именно на это у нее и не
хватало мужества. Но прямо над головой тренькнул дверной звонок. Аля открыла
сразу, машинально, даже в глазок не глянула, хотя обычно смотрела.
- Здравствуй, Элла, - сказал он.
- Здравствуй, Наджар, - ответила она. - Значит, это
все-таки ты?
Она назвала его на восточный манер, смягчая дифтонг «дж» до
почти звонкого «ч», отчего следующий звук «а» был больше похож на «я», она
хотела показать, что помнит все, каждое его слово, каждую минуту, проведенную
вместе. На самом деле она помнила те часы не поминутно - посекундно. Много чего
она забыла из того, что происходило в ее жизни потом, и спустя десять лет, и
двадцать, даже события прошлого года помнились не вполне отчетливо, с
провалами. Но те часы она не забывала никогда.
