- Нет, папа, спасибо, но я подумала, что лучше я и
правда дома останусь. Завтра воскресенье, пойдем куда-нибудь все вместе, мы
Андрюшке давно обещали в зоопарк сходить. А потом в кафе-мороженое. Хорошо?
- Хорошо, конечно, - в голосе отца послышалось
облегчение. - Андрюшка будет рад. И мы с мамой тоже, давно мы никуда всей
семьей не выбирались. Когда ты придешь?
- Попозже. Я на дне рождения. Вы не волнуйтесь, не
ждите меня, здесь совсем близко, и меня проводят.
- Кто? - отец снова заговорил строго, даже
требовательно.
- Да здесь полно ребят, папуля, весь наш бывший класс.
Элла врала легко и уверенно, даже сама от себя такой прыти
не ожидала.
- Ну ладно, - он окончательно успокоился.
Она вернулась на кухню, где Назар уже растапливал масло на
сковороде и резал толстыми ломтями «Любительскую» колбасу.
- Как дела? - спросил он, не оборачиваясь.
- Позвонила домой, сказала, что никуда не поеду.
- От сердца оторвала? - насмешливо бросил Назар. - С
кровью выдавила из себя отказ?
- Ты знаешь, как ни странно, нет. Все было легко, как
будто только так и может быть. Я даже удивилась.
Он повернулся к ней, в одной руке нож, в другой - круглый
аппетитный ломоть темно-розовой с белыми кружочками жира колбасы, и неожиданно
запел немного скрипучим высоким голосом:
А я по улице иду как хочу,
А мне любые чудеса по плечу,
Фонари свисают - ешь, не хочу,
Как бананы в Сомали.
Элла расхохоталась весело, от души.
- Это что еще за классика русского романса?
- Никогда не слышала?
- Нет.
- Ну вот, а туда же, авторская песня, гитара, костры…
Слушай, пока я добрый:
У окна стою я, как у холста,
Ах, какая за окном красота!
Будто кто-то перепутал цвета,
И Неглинку, и Манеж,
А над Москвой встает зеленый восход,
А по мосту идет оранжевый кот,
И лоточник у метро продает
Апельсины цвета беж…
Потом они вместе жарили колбасу, промывали макароны кипятком
и пели хором про «кожаные куртки, сброшенные в угол», про атлантов, которые
«держат небо на каменных руках», и про товарища Парамонову, которая, как
известно, в это время пребывала за границею.
Потом они жадно и с удовольствием ели, потом Назар угощал ее
кофе, сваренным каким-то особым способом, потом в сумерках, не зажигая света,
снова пели все, что могли вспомнить. А потом как-то так получилось… Ну, в
общем, получилось. Элла в какой-то момент поняла, что очень этого хочет, и
когда оно случилось, была на седьмом небе от счастья.
А потом оказалось, что уже почти одиннадцать часов и нужно
идти домой. Назар проводил ее до подъезда, на прощание легонько сжал ее плечо,
и она, очумевшая от случившегося, окрыленная и полубезумная, взлетела по
лестнице и вошла в лифт. И только дома вспомнила, что Назар ничего не сказал на
прощание и даже не попросил номер ее телефона.
Но это ничего, думала, засыпая, счастливая Элла, он знает, в
каком доме и в каком подъезде она живет, найти ее не составит труда, тем более
он же в милиции работает, свое имя и фамилию она ему назвала, так что нет
проблем. Уже завтра, ну в крайнем случае послезавтра он ей позвонит. Или даже
еще лучше - придет с огромным букетом цветов. Она познакомит его с родителями,
против такого кавалера они возражать не будут, взрослый парень, двадцать три
года, высшее образование, лейтенант милиции, не обормот какой-нибудь.
Но ничего не произошло ни завтра, ни послезавтра, ни через
три дня, ни через неделю. Начались каникулы, в институт ходить не нужно, и Элла
целыми днями простаивала у окна в надежде увидеть его. Иногда видела. Назар шел
домой или, наоборот, из дома. Иногда один, но чаще - с красивой, модно одетой
девушкой. Сердце Эллы сжималось в тугой комок, а потом взрывалось изнутри и
разлеталось во все стороны маленькими жалкими кусочками. Она вспоминала свою
мимолетную обиду, когда в самом начале их знакомства Назар предположил, что она
может плакать из-за парня, который вовремя не позвонил. Тогда ей казалось, что
она никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не стала бы из-за этого
расстраиваться. Как же она ошибалась! Элла продолжала надеяться и ждать, потому
что не знала точно, что это за девушка идет время от времени рядом с Назаром,
может, соседка, которой с ним по пути, или родственница, приехавшая в Москву в
отпуск, или еще что-нибудь такое же неопасное и необидное. Она стояла у окна и
ждала, слава богу, родители целыми днями на работе и не видят ее, а Андрюшка
еще слишком маленький, чтобы что-то понимать и задавать неудобные вопросы.
Примерно через месяц, в субботу, она увидела, как к дому,
где жил Назар, подъехали две «Волги», из одной вышли две средних лет женщины и
один мужчина, а из другой - Назар в черном костюме и та самая девушка в белом
свадебном платье. И еще двое, парень в милицейской форме и молодая женщина.
Элле показалось, что она умирает. Она никому ничего не могла
рассказать, она просто легла в постель и проболела до сентября, до начала
занятий в институте. Родители приглашали к ней самых лучших врачей, но никто
так ничего и не понял и диагноз не поставил. Слово «депрессия» во второй
половине шестидесятых было еще не в ходу, а общесоматические заболевания с
состоянием нервной системы и психики никак не связывались.
Осенью родители велели Элле съездить в музыкальный магазин
на Неглинной, купить Андрюше папку для нот: его отдали в музыкальную школу.
Едва миновав Большой театр и свернув в сторону Неглинной, Элла вспомнила
смешную песенку про «Неглинку и Манеж», и расплакалась прямо на улице. Ей
теперь все время было больно. Купить папку она так и не смогла, она просто не
дошла до магазина. Дома наврала, что ей стало плохо в метро, она отсиделась в
вестибюле и вернулась, не рискнула ехать дальше. Родители, с учетом недавней
такой непонятной и длительной болезни, поверили, пожалели, уложили в постель,
принесли горячего сладкого чаю и вазу с фруктами - яблоки, груши и гроздь
бананов. Бананы в то время были большой редкостью, и Николай Михайлович,
которому эти бананы подарил коллега, вернувшийся накануне из
загранкомандировки, искренне радовался, что может побаловать детей экзотическим
фруктом. Элла увидела зеленовато-золотистые плоды и забилась в истерике,
закончившейся судорогами и рвотой. «Фонари свисают - ешь, не хочу, как бананы в
Сомали…»
Она не винила Назара, не считала, что он поступил плохо,
потому что помнила его слова: «никто никому ничего не должен». Да, ей хотелось
бы, чтобы он позвонил, пришел, чтобы искал встречи с ней, чтобы между ними
установились долгие и прочные отношения. Но он ей этого не должен. С этим было
трудно смириться, но за длинные летние дни, проведенные у окна, Элла столько
раз воспроизводила в памяти их встречу, каждое сказанное слово, каждый жест,
каждую пропетую вместе ноту, что постепенно свыклась с теми идеями, которые он
пытался ей внушить. Она признавалась себе, что поняла далеко не все, и далеко
не со всем она согласна, и даже то, что никто никому ничего не должен, кажется
ей сомнительным и спорным. Но Назар думает именно так, и с этим ничего нельзя
поделать.
