Самолет разгонялся по взлетной полосе, и Вайру вдруг охватил судорожный страх, что они разобьются. О, если бы только Йен был рядом и успокоил ее.
В это мгновение она словно ощутила на губах прикосновение его губ, его нежный поцелуй. Поцелуй, так непохожий на те, которые ей случилось узнать раньше.
Его губы держали ее в плену, и ощущение его близости принесло Вайре странное умиротворение.
Вайра открыла глаза.
Они были уже в воздухе, а она даже и не почувствовала, как они взлетели.
И что удивительно, она больше не боялась – воспоминание о поцелуе Йена излечило ее от страха.
* * *
Вайра сидела неподвижно, устремив взгляд на Женевское озеро.
Вода, небо, острова, видневшиеся в отдалении горы казались голубыми. Картина была фантастически прекрасна, но Вайра ее не видела.
Она вся погрузилась во мрак своего собственного мира, такого теперь пустого и одинокого, где ей не к кому было обратиться, где она была ничья.
После похорон – очень простой, но, при всей своей простоте, торжественно-печальной церемонии – доктор Бергер ей сказал:
– Идите в сад. Полагаю, вам хочется побыть одной.
Не отвечая ему, она отвернулась от длинного белого здания клиники и направилась в сад, казавшийся раем, с его душистыми цветами, пышными кустами и тенистыми деревьями, где царили мир и покой.
Она шла все дальше, пока все постройки не скрылись из вида, а потом присела на деревянную скамейку. Единственными звуками вокруг было жужжание пчел и стрекотание кузнечиков.
Шла она как автомат, словно какая-то потусторонняя сила направляла ее движение.
А теперь она сидела неподвижно, ощущая только темноту и пустоту внутри себя, тоску и боль, которые невозможно было излить в слезах.
Ей казалось, что с того самого момента, как она вылетела из Лиона и вышла из самолета в Лозанне, она словно вошла в темный туннель, полный одиночества и отчаяния, откуда не было выхода.
Как в кошмарном сне она слышала ровный голос доктора Бергера, говоривший ей о том, что она уже знала в душе.
– Мне очень жаль, мисс Милфилд, – сказал он, – что вам приходится узнать правду. Вашей матери остается жить недолго. Несколько часов – быть может, до вечера – это все, на что мы можем надеяться.
Он помолчал. Глаза его за дымчатыми стеклами очков были очень добрые.
– Одно могу я вам сказать в утешение. Она не страдает. Нам удалось помочь ей избежать страданий, которые она неизбежно испытала бы, не окажись здесь, у нас. Но и мы не способны творить чудеса и помочь ей больше не в силах.
– Почему? Почему все это должно было так случиться? – спросила Вайра.
– Мы всегда задаем себе этот вопрос, когда оказываемся перед лицом смерти, – серьезно отвечал доктор Бергер. – Я могу ручаться, что она не боится умереть. На самом деле, мне кажется, она даже ждет приближение смерти.
– Я думаю, это потому, что она верит во встречу с моим отцом, – сказала Вайра. – Мы часто с ней об этом говорили, и она всегда повторяла, что, не будь у нее меня, она желала бы умереть в один день с ним.
Доктор понимающе кивнул.
– Вашего отца звали Джон? – спросил он.
– Да.
– Я так и думал. – Доктор снова кивнул. – Ваша мать часто повторяла это имя во сне или в забытьи.
Доктор проводил Вайру в небольшую, но уютную палату с окном, выходившим в благоухающий сад, за которым виднелось озеро. В комнате было прохладно и тихо.
Вайра увидела мать, лежавшую неподвижно на высокой больничной кровати. Лицо ее казалось очень маленьким и бледным, даже на фоне ослепительной белизны подушек.
С огромным усилием Вайра улыбнулась и, подойдя к кровати, дотронулась до холодной исхудавшей руки, лежавшей поверх одеяла.
– Мамочка, я здесь! – сказала она, с трудом удерживаясь от рыданий.
Ей показалось, что сознание вернулось к ее матери откуда-то издалека.
– Вайра? – произнесла она тихо.
– Я здесь, мамочка! – повторила Вайра. – Мамочка, дорогая моя, я здесь, с тобой.
– Я хотела… видеть… тебя, – едва слышно прошептала миссис Милфилд.
Быть рядом с матерью, сознавать, что они вместе здесь, хоть и в чужой стране, хоть и ненадолго, но все еще вместе, было для Вайры облегчением.
– Я… я… хочу… сказать тебе кое-что.
– Я слушаю тебя, – проговорила Вайра.
– Я… я умираю, – сказала миссис Милфилд. – Я это… знаю, но ты… ты не переживай… не мучайся.
– Но, мамочка, что ты говоришь?! – воскликнула Вайра.
– Ты… ты молода, – отвечала миссис Милфилд. – Тебе… еще многое… предстоит. Я… старалась… беречь тебя… больше не могу. Я… ухожу… ухожу к Джону.
– Да, моя любимая, но я без тебя пропаду. Мамочка, дорогая, как я смогу жить без тебя?
Легкая, едва заметная улыбка коснулась губ миссис Милфилд.
– Ты… ты будешь счастлива, дорогая, – проговорила она тихо. – Очень… очень счастлива. Мне… мне он нравится… очень.
Вайра смотрела на мать в изумлении. Что это значит? О ком она говорит? Вопросу, готовому сорваться с ее уст, помешало умиротворенное выражение, внезапно преобразившее лицо миссис Милфилд.
На мгновение Вайре показалось, будто морщины на ее лице исчезли, годы словно отступили. Ее мать уже не выглядела старой, больной, измученной страданиями, а была, как когда-то прежде, молодой, оживленной, красивой. Глаза ее широко раскрылись, и голос, звонкий и отчетливый, прозвучал в комнате.
– Джон! Джон! – воскликнула она.
Она сделала попытку протянуть руки, но едва они поднялись в воздух, как в тот же момент упали на одеяло, ослабевшие и безжизненные.
Вайра поняла, что ее мать умерла.
Женщина, оставшаяся лежать на кровати, была не она. А мама, снова молодая и очаровательная, навсегда соединилась с пришедшим за ней мужем.
Вайра была уверена в этом, хотя и не сумела бы выразить это ощущение словами. Она безмолвно опустилась на колени у кровати и оставалась в таком положении, пока кто-то не помог ей подняться и не увел в другую комнату.
Теперь, сидя на деревянной скамейке в саду, она воображала себе свое возвращение в Лондон, в одиночестве, ощущала пустоту их маленькой квартирки, пыталась представить себе поиски новой работы, возвращение по вечерам, приготовление еды и долгие часы в молчании за чтением и размышлениями, пока не наступало время ложиться спать.
Она представила себе годы такой жизни и содрогнулась.
Она ни разу не говорила с Йеном, хотя ей передавали, что он звонил каждый день.
Она сама сказала доктору Бергеру, что не хочет ни с кем говорить и никого видеть.
