— Это же очевидно…
Венедис сплевывает. Ого! Нервы.
— Можешь считать меня идиоткой. Только шевели ногами. Каждая минута — враг. А ты — зазнавшийся кретин. В любой момент времени они берут его жизнь, чтобы править свою.
Это, наверное, значит — регенерируют.
— Почему именно его?
Вик не видит, но девушка закатывает глаза:
— Он взял принадлежащее им.
Оседлал сопутствующие потоки и сгладил возмущения, порожденные именно их силой. Цели непринципиальны. Взял удар на себя. Вступил в контакт. Теперь они дотягиваются и забирают. Не спрашивая — они вправе. За все надо платить, каков бы ни был твой изначальный умысел.
Почти то же творится и с обычными людьми, когда исходят их боги. Только еще хуже.
— Интересно, почему шаман просил, чтобы и ты остался тогда в палатке? — вдруг интересуется Венди.
Вик смеется. Есть на то причины. Борется с желанием уязвить и попижонить. Зачем просил? За тем, что механист, вероятно, единственный здесь, умеющий мыслить.
И он отчасти прав. Любой выду'тана всегда нуждается в помощнике. Толмаче, человеке, способном пересказать словами то, что шаман Верхнего Мира знает душой. Так повелось. Помощник выду'тана — его язык для Среднего Мира.
Вик смеется:
— Хотел, чтобы мы вдвоем пошли с группой Моисея.
— Зачем мы им?
Старьевщик бы спросил по-другому: зачем им самим семеро неприкаянных? А Ясавэй бы поставил вопрос совсем иначе: зачем двое и семеро некогда триединому Миру? Механист умеет складывать простые числа, неужели остальным это так трудно?
— Очень просто, вместе с неприкаянными нас — Девять!
— Тройной триквестр? — сама у себя интересуется Венедис.
— Три в кубе? — блистает познаниями в математике Моисей.
Вик не спорит — пускай в кубе, ну его в жопу, пускай хоть в додекаэдре. Для пахана что квадрат, что квадратный корень — одинаковая абракадабра. Зато даже механисту известно, что три — это минимальное количество участников для достижения и фокусирования эмоционального резонанса. Триквестр? Старьевщику понятнее — триангуляция. А вот девять — оптимальное количество с точки зрения управляемости конструкцией изнутри.
И еще — на девятый день завершается умирание физического тела, девятой волной шторма разбивает суда, девять даров несут познавшие, и девять кругов ада проходят ищущие. Девять — это целых три раза по три. Только все это не дает ключа к разгадке — отчего на Холат-Сяхль систематически умирают именно в таком количественном составе.
Гора Мертвецов встретила тревожно. Пока ставили палатку и натягивали растяжки в наступающей темноте и порывах ветра, Вика не покидало накатывающее волнами беспокойство. Зудящее и чем-то знакомое. Остальные спутники тоже заметно нервничали, огрызались и время от времени замирали, вслушиваясь в завывания стихии. Никак не реагировал только Ясавэй — он так и не приходил в сознание. Но ничего и не случалось, никакие дьяволы не выскакивали из сгустков тени от загораживающих солнце гор.
Еле поспели управиться до дождя — не сильного, но промозглого, как и положено в эту пору года. Когда все собрались в палатке (она со скрипом, но вместила девятерых), устало, без аппетита перекусили холодным мясом с горячим чаем, завернулись в одеяла, по традиции всех путников собираясь уснуть под травлю походных баек, неожиданно очнулся видутана и невнятно, но настойчиво потребовал свой бубен.
— Он че, камлать собрался? — невесело пошутил кто-то из неприкаянных.
Старьевщик так и не удосужился запомнить имена своих спутников. Венди, например, уже легко общалась и болтала с каждым из них, но Вик не был способен работать в команде.
Бубен видутана дали, но на этот раз без колотушки — положили на грудь, ладони разместили сверху. Шаман поскреб ногтями по натянутой коже инструмента и угомонился, Вик обратил внимание — на желтоватой поверхности пальцы Ясавэя казались совсем черными, по-старчески скрюченными. А ведь видутана не намного старше его самого.
Моисей затянул какую-то свою очередную легенду со слышанным тысячу раз сюжетом, но, как всегда, новыми подробностями.
Скучную.
Раздражающую.
Тревожную.
Заглушаемую неистовством непогоды снаружи и пугающим хлопаньем палаточного тента под ударами ветра.
Бла-бла-бла — здесь, наверное, нужно смеяться.
Молчание.
Тягучая, передержанная пауза.
Кто-то шевелится под своим одеялом… кто-то втягивает носом воздух… кто-то скрипит зубами…
— Задолбало все, — вдруг произносит, кажется, Менестрель, и пахан окончательно затыкается, и Ясавэй неожиданно, заставив встрепенуться, бьет в бубен обманчиво немощной рукой.
Получается громко — бубен звучит душевно. И в душах. Не все звуки, чтобы поглотить разум, должны разрывать барабанные перепонки.
Теперь Вик вспоминает, почему липкое беспокойство кажется навязчиво знакомым.
Даже мои чуткие уши не в силах уловить колебания воздуха, но мне знакомы симптомы Страха такой природы. Легкая сосущая вибрация… как бы объяснить… не тела — души? Нет, не ее, все-таки чего-то физического, но более глубокого, чем мышечные рефлексы. Объяснять чувства намного сложнее, чем принципиальные схемы. Хоть я и сам мастер настоящего ужаса. Я, механист, понимаю механизм распространения Страха, только это не очень помогает бороться с его парализующим действием. Потому что испытываемое сейчас — не безотчетная эмоция, а вполне механический эффект. И противопоставлять ему волю практически невозможно.
Вот она — первооснова, нить, на которую нанизаны все случившиеся здесь трагедии!
Я знаю единственный способ борьбы со Страхом, но это метод одиночек. Ярость. Как часто я использовал ее в бою, противопоставляя настроенному на тревожные частоты транслятору! И сейчас гнев касается сознания, рефлекторно выталкиваемый из глубин личности. Устроить резню, чтобы не сойти с ума? Достойнейший выход — браво, Инженер.
Я вижу лица своих спутников — тусклый свет стеклянных колб освещает широко распахнутые глаза и расширившиеся зрачки. Трепетное оцепенение в любой момент может смениться всеобщей паникой. Три раза по три — идеальное количество Для эмоционального резонанса. Не хватает толчка — взбесившегося механиста с окровавленным палашом или шаровой молнии, как это случилось во времена Потопа. Все-таки свет в палатке — это хорошо: не дает дезориентироваться и отпустить Страх на волю. И драться при освещении, если кто-то найдет в себе силы мне сопротивляться, намного легче.
Хочется бить себя по щекам, но, упаси Зеленое Небо, делать резкие движения. Может быть, все пройдет? Стихнет или переменится ветер, и мы доживем до утра, как напуганные удавом кролики в теплых кучках собственного дерьма, и больше никогда не отважимся вспоминать эту ночь. Но так, как есть, я долго не выдержу. Они — не знаю, я — нет, меня распирает от адреналина.
