Вогул тем временем ударил кулаком в ладонь и, по-медвежьи переваливаясь и расставив в стороны лапищи, попер на девушку.
Глава 12
Конечно, я думал над словами Венедис. Про тягостные проблемы моего мира. То, что это не пустой треп, было очевидным. Ведь явления, которые древние называли мистикой, понятны мне даже лучше, чем многим видокам. Самонадеянно? Можно выразиться иначе — понятны с совершенно другой точки зрения. Потому что мы с Учителем и поколения разрозненных механистов до нас пытались познавать их, явлений, природу рационально. Раскладывали на гармоники электромагнитные возмущения, порождаемые базовыми заклинаниями. Исследовали их воздействие на различные отделы человеческого мозга и на информационное поле в Целом. Экспериментировали с грубыми самодельными модуляторами — мощными и неуправляемыми. Сколькие из нас заканчивали свои опыты слюнявыми идиотами с выжженным мозгом? Сколькие из нас свели с ума целые поселения, в которых, на их беду, были расположены наши лаборатории? Скольких из нас потом забивали камнями, жгли, топили, изгоняли в ледяные пустыни и радиоактивные земли?
Не потому, что мы, механисты, препарировали терзали электродами неугодную миру память о прошлом, не только из-за этого.
Мы назойливо тревожили восприятие людей, могущих, в отличие от нас, Чувствовать.
Механизм циничен, механизм инороден, механизм несуразен. И чем сложнее механизм, тем больше раздражения он вызывает в эфире.
Сколькие из нас не спали ночей, чтобы добиться гармонии наших грубых творений с тонкой энергетикой, подвластной человечеству от природы?
Но мы пока стоим в начале лестницы под небеса, бесконечной лестницы, на вершине которой рациональное и духовное смогут равноценно дополнить друг друга. Не исключено, на ступеньку выше Древних, но — в самом низу. И даже в этом безнадежном «низу» мы, механисты, при помощи наших неуклюжих приборов видим то, что другим дано ощущать сердцем.
Шум.
Не укладывающийся в логику увиденного за приоткрытой завесой сакральных знаний. Рваный фон, порождающий то затухания, то резонансы, ломающий, неопределенный, давящий.
Возможно, это отголоски гула работавших некогда миллионов механизмов. Они ведь тоже оставляют послед, даже более устойчивый, чем самые энергоемкие заклинания. Но шум может оказаться и тем, о чем рассказывала Венди. Или, что самое жуткое, и тем и другим, причиной и следствием. Эхом некогда могучей техногенной цивилизации и скрежетом задержавшихся на соцветии мироздания высохших лепестков человеческих душ.
И, может быть, она, эта маленькая хрупкая девушка, здесь и сейчас борется за наш, чужой для нее, никому уже не нужный, никчемный мир.
Одна, нагая, против всех, кого подбрасывает в противники вселенная с ее безжалостными к одиночкам законами.
Дерется статутная княгиня так же, как выглядит, — эффектно. Красиво. Движения грациозные, траектории изящные, женственные. И видочит, скорее всего, в том же направлении. Старьевщик не ощущает, но догадывается — окажись у него приемник нужной чувствительности, в горошине наушника уже звучали бы составляющие чего-нибудь вроде «Песни сирен» или «Шепота Клеопатры». Заклинаний, очаровательных даже в преобразованном, доступном механисту аналоговом состоянии. Любовь — страшная сила.
Борцу тяжело с приверженцем ударной техники, но лишь до тех пор, пока первому не удастся словить второго. До сих пор у Венди получается избегать захватов. Скорость и максимальная дистанция в ущерб силе ударов. Порхает, как бабочка, — Вик не помнит, из каких глубин сознания всплывает такая аллегория, — и ему сейчас совершенно не стыдно, что однажды проиграл девушке мечный поединок.
Вождь, наверное, со стороны похож на вооруженного тяжелым палашом механиста в той памятной потасовке. Неповоротливого, огрызающегося Убийственными, но разочаровывающе медленными выпадами. К тому же вогулу приходится противостоять чарам соблазна, умноженным феромонной такой, — он тоже наг, и никак невозможно скрыть весьма качественную эрекцию. Впрочем, тащатся все зрители, наблюдая больше за метаниями короткой юбчонки над полушариями ягодиц, чем за амплитудой кулаков.
Вождь держится — он все-таки крепче, чем был механист в первый день на свободе. Внешне хладнокровен, вынослив, силен. Его чуйка упреждающая — отходы, увороты, блоки. Он ждет одной-единственной ошибки — ему хватит.
Девушка танцует вокруг слишком большой опасности.
Пока безошибочно. Подсечка, прыжок, финт. Пассы руками — не столько для нападения, сколько для самофокусировки и поддержания ритма.
Вогул несколько раз плавно отводит удары и несколько раз проваливается в контратаке.
И снова — подсечка, прыжок, финт. Отход, уворот, блок.
Все это выглядит неоправданно затянувшимся.
Потом вождь делает именно то, о чем предупреждал механиста Богдан. Выбрав момент, разворачивается, словно ему наскучили детские забавы, и делает жест рукой — баба ваша. Батыры срываются с места.
Такое ощущение, что девушка ожидала такого продолжения. Она толкнула воздух ладонью — один из воинов опрокинулся, глотая кислород, как выброшенная на берег рыба. Теперь в ходу сила — заемная. Венди нырнула в самую толчею, и кто-то упал, царапая в кровь глаза, ибо увидел разумом нечто ужасное. Обнаженное тело мелькнуло среди шуб, и последовало еще одно падение — пострадавший банально сжимает пах обеими руками. Девушка выбралась наружу — длинная царапина поперек спины и растрепанная коса.
Старьевщик заорал. Тупо заорал, пытаясь в крике выплеснуть максимум энергии и сломать распинающую его палку. Тщетно.
Идиотка.
Очередной бабский стратегический замысел терпит фиаско. Эти голые ляжки, феромоны и танцы в толпе разъяренных вогулов, отчаянный риск — не для победы в схватке один на один. Хрупкая жертва — все для него. Попытка снова разбудить в нем человека. Мужчину. В Убийце.
А тот вяло наблюдает за ходом поединка и цинично кивает, находя подтверждение своим прогнозам. Навалились — да. И пустят по кругу — уже скоро.
— Ты, мля! Сука! — Старьевщику вдруг стало все равно, что Богдан легко поднимает его одной рукой и ломает оленьи рога, как сухой валежник. — Помоги!
Убийца удивленно посмотрел на механиста:
— Мои войны давно закончились.
Все войны когда-нибудь становятся твоими, а, Старьевщик? Приходит твое время, но война, которая неожиданно стала твоей, уже обречена. Что могут сделать двое против двух десятков? Многое — остаться достойными. Достоинство — глупое словечко?
— По фигу ты, — прорычал Вик, брызжа слюной. — Помоги. Мне. Освободиться. Острием. Подцепи узел. И сиди. Смотри дальше.
Стрельбы в куче барахла — они ведь так близко, вогулы так увлечены травлей глупой девчонки. Когда механист пододвинулся так, чтобы наконечником привязанного к плечам копья можно было резать веревку на его ладони, Богдан на мгновение задумался: — Хорошо. — И просто свел руки.
