– …Хамье Халява требует срочно рассмотреть прием Украины в НАТО… Командующий войсками НАТО Ван дер Схераливхофер считает, что вопрос о вхождении в НАТО Северной Грузии осложняется тем, что зомби недисциплинированно…
Обед был при свечах. Ирка расстаралась. А когда Виктор высунулся из люка покурить, то обалдел – в быстро сгущавшихся сумерках прямо перед собой он увидел силуэт здоровенного лося, стоявшего метрах в десяти, не больше. Замерев, Виктор показал Ирке знак «внимание» и сразу же большой палец, что означало «Охотничий карабин».
Почувствовав под рукой ствол и ложе, тихо подтянул карабин наверх и, убедившись, что он снят с предохранителя и взведен, медленно и тщательно прицелился.
Он был почему-то абсолютно уверен, что сегодня ему удастся все! Карабин коротко бахнул, и силуэт лося вихлясто осел на задницу и завалился, нелепо задрав заднюю ногу в воздух.
Посветив фонариком и удивившись, какой здоровенный лосяра ему попал на мушку, Виктор не удержался… И они практически тут же, прямо на убитом и еще теплом лосе, занялись с Иркой любовью. Точнее, занялись сексом, потому как особых каких чувств к Ирке Виктор не питал… Краешком сознания пыхтящий Виктор понимал, что это не от чувств, скорее первобытное ритуальное действо.
Утро четвертого дня Беды
Ощущение такое, словно я всю ночь сидел под колоколом. Слыхал, что колокольный звон обеззараживает местность вокруг, убивая микробов. Немудрено, я хоть и крупнее микроба, но чуть жив.
Саша по-прежнему спит. Он совершенно мокрый от пота, что еще больше меня тревожит. Дарья молча открывает глаза, как только я начинаю шевелиться. Бдит. Хотя если случится худшее, Саша тогда все равно из спальника вылезти не сможет.
Заглядывает Николаич. Оказывается, в крепости нововведение – в 9.00 теперь каждое утро собираются все начальники служб и докладывают об изменениях за сутки. Своего рода пятиминутка перед рабочим днем. Разумно, ничего не скажешь. Все получают информацию о делах в целом, чувствуют себя единым коллективом и прикидывают совместно, что дальше делать. Разумно.
Соответственно мы пойдем туда вместе – начразведки и начмедслужбы… Только вот зубы почистим. Кстати, с царского плеча комендант еще утром чаем угощает – чтоб все окончательно проснулись. С печеньем.
Спрашиваю насчет разгрузок, выдадут ли.
Николаич обещает сегодня же с этим разобраться.
За окном гулко бахает выстрел, тут же второй и многоголосый визг и крики. Николаич за шкирку удерживает меня и аккуратно выглядывает в окошко, соблюдая все правила маскировки.
Еще выстрел.
– Третий! – считает вслух Николаич, и тут же: – Четвертый! – Словно в ответ, сыплется несколько коротких очередей из ППС. – Пятый! За мной!
И выпрыгивает за дверь.
Кидаюсь следом. Площадь перед собором пуста. Валяются два тела – одно еще шевелится, другое неподвижно. Николаич галопом по прямой несется к раненому, я за ним следом.
Подхватываем под руки – молоденькая девчонка, легкая, худенькая.
– К стене собора, – командует Николаич.
Бежим туда. Когда добегаем, откуда-то сверху грохает новый выстрел.
– Сука какая-то с колокольни лупит! Из «лебеля»!
И действительно, сверху с колокольни вперемешку с выстрелами доносится матерщина и куски каких-то псалмов, причем язык знакомый, но не русский. На украинский похож, но и не совсем украинский…
Смотрю, что с девчонкой – из правого бока, где куртка разорвана выходным отверстием, сочится густо кровь, темная, с явным запахом желчи… Девчонка странно сипит и похрапывает, глаза закатились так, что видны только белки, изо рта и носа пузырится кровь… Очень все плохо: темная кровь с запахом желчи – прострелена печень, сипение и пузырящаяся кровь изо рта – прострелено легкое… Но где входное-то отверстие? Николаич стягивает капюшон девчачьей куртки – в районе левой ключицы торчит клочками бело-розовый драный синтепон…
Все. Никелевая французская пуля пробила девчонке грудную клетку по диагонали сверху вниз – от левой ключицы до печени справа. Разодрав, перемешав и контузив все, что там есть, – легкие, средостение, сосуды, нервы – и разодрав печень на выходе.
Как девчонка еще жива, непонятно.
И делать тут нечего. Даже если бы Военно-медицинская академия не погибла в первый же день – туда ломанули за помощью чуть не две сотни укушенных во время «Кошмара на Финбане»
[26]
, и потом там такое творилось, что подумать страшно, – но и там вряд ли смогли бы ее спасти при такой ране – девчонка не ранена, а убита! И я тут ничего сделать не могу. Словно услышав мои мысли, хрупкое тельце у нас на руках мякнет, обвисает и становится тяжелее. В промежности по потертым джинсам расползается мокрое пятно. Умерла, сфинктеры расслабились…
Николаич скрипит зубами и рычит:
– А ну-ка, взяли! Сейчас мы ему, суке, в мидель
[27]
торпедку…
Подхватываем теплый труп на руки и вдоль стены бежим к углу собора.
– Николаич! Она сейчас обращаться начнет!
Старшой мотает головой: дескать, не мешай! Грохает сверху еще один выстрел.
И мы бегом бежим из-за угла ко входу в собор. Следующий выстрел раздается, когда мы заскакиваем внутрь.
Набившиеся в собор беженцы освободили метров десять пустого пространства – трое мужиков выламывают дверь на колокольню. Когда мы появляемся, они как раз ее выносят и опасливо собираются лезть внутрь.
– Дорогу! – рычит Николаич. И рычит так выразительно, что перед нами расступаются.
Проскакиваем в двери, немного поднимаемся по лесенке, и Николаич аккуратно опускает девчонку на ступеньки. Кивает мне. Скатываемся обратно, пока тот – стрелок с колокольни – не обратил на наш шум внимание.
Прикрываем за собой дверь, Николаич прикладывает к губам палец. Тихо!
Мужики вроде сообразили, что он задумал. Отходят от двери, и один из них наставляет на дверь короткий французский карабин. Кто-то из беженок начинает подвывать, но слышно, что соседки заткнули ей рот. В тишине особенно хорошо слышна странная смесь матерщины и псалмов, распеваемых наверху.
Мы с Николаичем встаем во входной тамбур. Аккуратно выглядываем. Очень бы не хотелось, чтоб кто-нибудь нервный влепил по нас очередь. Даже если и не попадет, все равно осколками толстенных стекол нас сильно порежет.
Несколько человек лупят с разных точек по колокольне – сверху сыплются кусочки штукатурки и сеет пылью. Псалмопевец огрызается. Когда я уже понимаю, что наш хитрый план не удался, о булыжники площади с грохотом брякается лебелевский карабин, а наверху псалмы сменяются яростным ревом. Ярость и ужас…
