Позвонив на работу наутро после прилета, с трудом сдерживаясь каждую секунду, чтобы не разрыдаться, она сказала, что берет больничный – на неделю. Больше трех дней больничный в ее компании не оплачивался, но ей было все равно.
Первые четыре часа она с методичным остервенением рвала и резала те фотографии, на которых они были запечатлены с Аркадием. Следом настал черед его рубашек и белья – всего того, что он не успел захватить, собирая ночью вещи в спешке и сбегая. И тут взгляд ее упал на стоящий в углу комнаты раскрытый чемодан, из которого высовывалось горлышко «Камю»... Полчаса спустя мир начал плавно погружаться сперва в легкую дымку, потом в туман, в смог и, наконец, в вязкое, тягучее болото пустоты, отчаяния и одиночества. Она не предполагала, что измена Аркадия превратится для нее в крушение мира... Наверное, потому, что сама и помыслить не могла ни о чем подобном.
Она двигалась, но не чувствовала своего тела, работающих мышц; что-то ела и пила, но не ощущала вкуса. В голове – огромном чердаке, в один момент лишившемся большого количества вещей, – клубился легкий серый дым. Ни думать, ни говорить не хотелось... да и не с кем. Единственная мысль, которая время от времени всплывала, прорывалась сквозь противный серый дым и которую никак не удавалось додумать: как он мог... после всего, что мы пережили... Что именно они пережили и почему после этого муж не имел права совершить то, что совершил, – вспомнить она не могла. На том, еще более страшном, чем нынешнее событие
предательство
стояла защита. Вспомни она, сломай защиту... Это было бы чересчур; она бы не справилась.
Мобильный телефон был выключен, городской поставлен на автоответчик. Вечерами первого и второго дня она, как сомнамбула, подходила к аппарату и прослушивала записанные сообщения, не понимая ни слова, бесстрастно фиксируя лишь звонивших: с работы... подруга... мама... отец... муж (бывший... теперь уже точно – бывший).
Стирала все сообщения и прикладывалась к бутылке. Это приносило облегчение.
На третий день она почти не отдавала отчета, где она, кто она и что произошло.
...Звуки не прекращались. С трудом поднявшись, крепко держа в руке бутылку, она двинулась по квартире в поисках их источника. Обходила горки нарезанных мужских рубашек (отдельно с длинным рукавом, отдельно – с коротким) и футболок, аккуратно сложенные кучки рваных и разрезанных фотографий; задевала ногой пустые бутылки, вываленные из чемодана несколько дней назад, да так и не разложенные по местам вещи...
Это был телефон. Автоответчик выключен, кассета вынута... Когда она успела? Зачем? И кто так настойчиво трезвонит, гад, надоел...
Она отхлебнула и неверным движением сняла трубку.
– Да?
На том конце помолчали.
– Ольгу, пожалуйста.
– Это я, – сказала она короткую фразу со столь пьяной интонацией, что, кажется, сама немного удивилась. – Кто звонит?
– А кто «я»? – не сдавался мужской голос, показавшийся знакомым.
– Ольга...
Собеседник опять помолчал.
– Вы не Ольга. Или не та Ольга, которая мне нужна. Внезапно серый дым в голове начал понемногу рассеиваться.
– Папа? – осторожно спросила она.
– Женский алкоголизм, доченька, не лечится. Я думал, тебе это известно.
Она смотрела на свою руку, в которой по-прежнему была зажата бутылка «White horse».
– Папа... – Изнутри стремительно поднялась волна рыданий и хлынула через край. – Па...
– Доченька, я буду у тебя через два часа. Не дай мне повода ломать дверь, хорошо? Сделать это не так-то просто: она у вас добротная.
Она уже рыдала в голос:
– Па... Я не могу... Па...
– Дождись меня, Олеся. Я скоро.
Единственный и неповторимый мужчина ее жизни, мудрый, добрый и ироничный, выдумщик и балагур, академик Российской Академии Наук Сергей Михайлович Дружинин – любимец женщин, он одной своей внешностью и манерами опровергал мнение об Академии как о сборище нелепых, замшелых, ничего не соображающих старых маразматиков, храпящих на совещаниях, поголовно носящих очки, неопрятные бороды и слуховые аппараты.
Сколько она себя помнила, он звал ее именем из своей любимой песни ансамбля «Песняры» – Олеся. Мама рассказывала, что при рождении он хотел ее так назвать, но воспротивились родственники с обеих сторон, и было выбрано наиболее близкое имя. Но отец продолжал называть ее именно Олесей, именно это имя она воспринимала как свое истинное и, знакомясь с детьми во дворе и не выговаривая поначалу добрую половину букв алфавита, представлялась: «Аеся».
Именно папка поставил ее на лыжи и научил делать книксен. С ним она решала алгебру и геометрию; ему, а не маме – в те годы директору крупного универмага, всесильной Антонине Дружининой – поверяла сердечные тайны и плакалась в разочарованиях... Ее папка был ее папка: самый лучший, самый внимательный, умеющий посоветовать и утешить. Умеющий по части души нередко заменить маму, которую Ольга тоже очень-очень любила... но все же не так, как отца.
Однажды она назвала его «мой Фердинанд великолепный». Он смеялся: ему понравилось.
«...Папка, дорогой, зачем ты приехал? Тебе отказало твое чувство понимания и сострадания? Ты выбрал неправильное время, плохие обстоятельства и страшные слова! Неужели не понимаешь, что я уже падаю? Зачем подталкиваешь? Почему не протянул руку, не удержал? Ты всегда делал именно это – и я могла на тебя положиться... Я ждала тебя, чтобы спастись, а вместо этого...»
– Олеся, это факт, и деться от этого некуда.
– Папа, нельзя. Столько лет...
– Последние семь из них мы просто жили в одной квартире. Сосуществовали...
– Но мама тебя любит! Ты не можешь.
– Она давно меня не любит. Как и я ее. И сейчас в моей жизни появился человек...
Черно. В голове – пустом чердаке – висел серый дым. Сейчас он стал черным.
– Папа, что ты говоришь?! Какой человек?!
– Женщина, естественно. – Он улыбнулся. – Возможно, я и выжил на старости лет из ума, но ориентацию не поменял, это точно.
– Ты выжил из ума, папа. Зачем ты приехал и рассказываешь мне все это?
– Ты моя дочь. Я хочу, чтобы ты знала...
– Ты меня не слушаешь. – Язык еще плохо ей подчинялся, она напрягалась изо всех сил. – Зачем – ты – приехал?! Зачем ты... вы мучаете меня сейчас? Чем я заслужила? Мне плохо, я умираю... Мне изменил муж, понимаешь, я застукала Аркадия, он ушел от меня, а теперь ты...
Лицо отца внезапно стало пепельно-серым и очень старым. Такой точно не мог понравиться ни одной женщине... если только она не слепая.
– Что? – спросил он тихо и потерянно. – Прости, я не расслышал... Ты что-то сказала насчет Аркадия...
