Он молча слушал. Она сделала паузу, махнула рукой:
– Оставь документы и пошел вон. Сиди тихо в кабинете и не вылезай, правдолюб хренов. В твоих же интересах...
До конца дня к нему воровато, то один то другой, заглядывали сотрудники его отдела. Жали руки, соболезновали. Откровенных, искренне сочувствующих среди них было наперечет. Говорились пустые, ничего не значащие слова. Никто не понимал, да и не хотел понимать, в каком потрясении пребывал он сам. Осознавая – подстава, очередной элемент дрессировки, – он все-таки ощущал себя виноватым и в глубине души воспринимал свое увольнение во многом не только как избавление, но и как наказание.
Вечером, по дороге с работы, потерял ключи и порвал пальто. Приехал домой совершенно обессилевший и больной. Оксана, к счастью, уже пришла. Он ввалился и сел по стене на пол здесь же, в коридоре.
Она заметалась, совала ему какие-то капли, градусник, начала раздевать. Он молчал, смотрел на нее глазами побитой собаки и вяло отбивался. Она отступила и села напротив – рядом, на пол. Ничего не спрашивала: терпеливо ждала, пока он сам начнет рассказывать.
На него вдруг с такой силой накатило ощущение случившейся сегодня трагедии, непоправимой потери, что стало солоно на глазах и очертания окружающих предметов поплыли.
– Я написал заявление об уходе, – сказал он придушенно и постарался не всхлипнуть.
Она пробормотала что-то. Он не расслышал и спросил:
– Что?
– Я говорю: наконец-то, – сказала Оксана. – Они пожалеют. Они чуть не угробили тебя. Ты выжег себя изнутри. Ни одна работа не стоит этого.
– Я не смог, – сказал он и все-таки всхлипнул. – Я сильный, но я не смог. Меня хватило только на пять с половиной месяцев...
– Это было как десять лет, – сказала она. – Я боялась за тебя. Зная тебя, я каждый день молилась, чтобы не случилось чего-то плохого. Нервы не выдержат, или сердце... Бог услышал и вразумил тебя.
– Маме не говори, ладно? – Он с трудом поднялся и медленно начал раздеваться. – Зачем расстраивать старушку...
– Она звонила. Сказала, целый день сердце было не на месте. Спрашивала, не уволился ли ты...
– Не говори ей.
Он уснул только в начале третьего в полной уверенности, что жизнь его в ближайшие месяцы кардинально изменится. Он еще не знал, как, но в том, что это произойдет, у него не было сомнений.
Был странный сон: абсолютно реальный, наполненный красками, запахами и звуками, построенный с логикой повседневной жизни – светлый и... удивительно безысходный. Проснувшись утром, он помнил его в мельчайших подробностях, в пять минут набросал на бумаге, сам не зная, зачем, а за завтраком обдумывал, к чему это могло присниться... Но так и не решил, к чему.
Теперь на работу можно было не торопиться, и Костя с удовольствием опоздал на полчаса.
* * *
Телефон звонил не переставая, но всех сотрудников с вопросами – серьезными и не очень – он, не разбираясь, переадресовывал к Валентинову. Тот примчался через пятнадцать минут; Костя как раз заканчивал работу по обновлению резюме.
– Ты что ж делаешь?! – запыхтел красный, взъерошенный Валентинов; его брюшко над ремнем брюк энергично задвигалось в такт словам. – Думаешь, написал заявление – и работать не надо?! Вот тебе хрен! Паши еще две недели, а мне начинай дела передавать, как Дарья велела, – но медленно, с чувством, с толком, с расстановкой!
– Не то говоришь, дружище! – с фальшивой досадой сказал Костя. – Ты просить меня должен, а не наезжать! Считаешь, не прав я, не по поступкам поступаю? – Он взял со стола толстую папку с документами и сунул ее в руки ошалевшему Валентинову. – А ты пожалуйся на меня Бульдожке. Кстати, на доклад теперь тоже ты будешь ходить, привыкай. В папке сверху – срочные документы, их Горензон должен подписать до обеда. Затянешь вопрос – и карачун тебе, новый заместитель.
В полной растерянности, прижимая к пузу папку, Валентинов попятился к двери.
– Да, совсем забыл, – сказал Костя. – Перед тем как идти на доклад, не забудь смазать очко вазелином. Чтоб не на сухую пошло.
После того как совершенно уничтоженный Валентинов выполз из его кабинета, Костя созвонился с несколькими кадровыми агентствами, мило пообщался с тамошними дамами, стараясь говорить бодро и не выдавать того, что творилось в душе. Отправил им резюме. Он был выгодным клиентом для любого кадрового агентства: хозяйственники-профессионалы на вес золота, и продать их можно задорого. Он и был профессионалом, но интриган и лицемер из него никакой; серьезный недостаток, и Костя это понимал. Хорошо, что в Москве еще остались коммерческие организации, которым требовался сотрудник, а не подковерный игрок. С каждым годом их все меньше, но пока они есть.
«Месяц, – сказал он себе. – Вот мой dead-line. Дольше я без работы не просижу, сейчас все-таки не девяносто восьмой год. Кувшинович – ты овца».
Он сделал погромче музыку в бум-боксе и сел играть в «Морской бой» на Яндексе. Трубку телефона даже не поднимал, «кидал» все звонки сразу на Валентинова.
В полдень его вызвали в службу безопасности.
Михаил Панкратьевич, заместитель начальника службы, человек с добродушным, простоватым, слегка обрюзгшим лицом, выдававшим тайного алкоголика, и цепкими внимательными глазами, с первого дня проникся к Косте симпатией, сказав: «Таких, как вы, нам очень не хватает...» Тогда Костя не понял смысла этой фразы.
Сегодня Михаил Панкратьевич выглядел озабоченным и даже немного расстроенным.
– Что ж ты так, Константин?.. – сказал Михаил Панкратьевич, посмотрел на сидящего напротив Костю и закашлялся. – Тут так не принято... Она на тебя зла, уже доложила наверх в таком ключе, что ты нарочно саботировал выполнение важнейшей задачи...
Было видно, что он в растерянности и не знает, что говорить и как. Но Косте не было его жалко. Самого бы кто пожалел.
– Меня хотят уволить по статье? – спросил Костя.
– Скрывать не буду: вчера высказывалась такая идея.
– А основания?
– Знаешь, как в тридцатые годы говорили? «Был бы человек – статья найдется». Ты уж не подводи, Константин...
– Кого?
– Да никого! Ни себя, ни нас... Раз уж так вышло. Ну нельзя с ней работать, все это знают. Сделать никто ничего не может. Она человек Горензона. Неприкасаемая, понимаешь? Х... сдвинешь.
Костя поднялся.
– Могу идти?
Михаил Панкратьевич совсем расстроился:
– Ну чего ты так?..
– Ничего! – сказал Егоров со злостью. – Где вы были с вашими откровениями и предостережениями, когда я устраивался на работу? Вы же прекрасно знали, что такое она, и видели, что такое я! Я не настолько проницательный, чтобы мгновенно расшифровывать ваши ужимки, ухмылки и сочувственные похлопывания по плечу! Почему тогда мне никто не сказал, что человека на мою должность искали год и никто не соглашался! А вы знаете, сколько денег не доплатила мне компания по милости Дарьи? Около четырех тысяч долларов! Что это значит?!
