— Мари теперь все чаще и чаще уносит куклу на ночь в постель, — тихо сказал крестный. — Это у нее уже становится просто манией. И черт меня дернул ее в свое время купить…
— Так, выходит, щелкунчика подарили вы? — удивленно воскликнул Вадим.
— Ну, разумеется, кто же еще! — в сердцах сухо щелкнул пальцами Дроссельмейер. — Я приглядел его однажды на восточном базаре, это было три года назад. И за эти три года Мари настолько привязалась к уродливой кукле, что я начинаю уже всерьез беспокоиться за душевное здоровье нашей девочки.
— Зачем же вы купили ей такого урода? — покачал головой Вадим.
— Видите ли, в чем дело: само по себе уродство забавно, — рассудительно произнес Дроссельмейер. — Позволю себе заметить, что уродства пугаются по большому счету только слабые и больные люди. Сильные же зачастую смотрятся в уродство как в зеркало, поскольку оно не менее притягательно, нежели красота. Если только — не более. Вы разве не замечали?
— Порочно, вы хотите сказать? — возразил баронет.
Пьер тем временем шел вдоль елки, тихо трогая ветки, касаясь игрушек, мишуры, свечей. Глаза его были полузакрыты, он был погружен в себя. Очевидно, что теперешняя беседа баронета и крестного мало его занимала. И в том, как Пьер это делал — касался игрушек, трогал ветви, поглаживал цепи и гирлянды, — очевидно, таился какой-то смысл. Но понять его Вадим пока не мог и только поглядывал искоса на слугу.
Наконец тот остановился и потупил бессмысленный взгляд. «Совсем, бедняга, расстроился, — сочувственно подумал Вадим. — Похоже, он что-то там шепчет, точно говорит сам с собой. Нужно будет заставить его выпить рюмку коньяка перед сном, хоть бы даже и пришлось сделать это насильно». Надо сказать, что Пьер в отличие от Арчибальда спиртным не злоупотреблял, хотя давеча выпил с Арчи пару бокалов. Кроме того, у него был немалый опыт и познания в алкоголе, судя по тому, с каким умением, вкусом и знанием дела он разливал ликеры и смешивал их с кофе.
— Отнюдь, — вернул его к прежней нити рассуждений голос Дроссельмейера. — Уродство вовсе не порочно. Суть его есть служение.
— Кому же из окружающих урода людей надобно такое служение? И зачем? Разве что созерцать его отвратительность, закаляя волю, чувства, выдержку, наконец? — Вадим изобразил на лице в высшей степени скептическую гримаску.
— При чем здесь люди? — приподнял брови волшебник. — Разве люди — высшее мерило наших деяний? Очевидно, суть уродства — служение Богу.
— Вы хотите сказать, уродство угодно Богу? — чуть ли не вскричал Вадим.
— А как же? — хладнокровно ответил волшебник. — Смиренная гордыня — этого уже, согласитесь, немало для вступления на стезю добродетели. И не забывайте о жалости. Уродство неизменно вызывает светлую жалость у людей добродетельных и темное злорадство — у порочных. Чужое уродство, если хотите, отделяет зерна от плевел в наших собственных душах. Именно жалость омывает их подобно крупам под неослабевающей струей воды.
— Многие полагают напротив, что жалость унижает, — покачал головой баронет.
— А разве унижает любовь? — всерьез удивился Дроссельмейер.
— Мне кажется, напротив: жалость как раз любовь и убивает, — возразил Вадим.
— Незрелую и неискреннюю — возможно, — кивнул крестный. — Но в некоторых славянских странах слово «жалею» зачастую считается синонимом слова «люблю». Там женщины без тени сомнения ставят знак равенства между этими словами.
— Следуя вашей логике, можно предположить, что госпожа Мари испытывает к этой уродливой игрушке самые нежные чувства… — криво усмехнулся баронет.
— Ну, к куску дерева-то — вряд ли, — ответил Дроссельмейер. — А вот к образу, заключенному внутри этой забавной и трогательной оболочки, — вполне возможно. Юные девушки, знаете ли, любезный баронет, порой склонны идеализировать и одухотворять самые неожиданные вещи. Почему же тогда и нашей Мари не обратить взор своей души, возможно, более зоркий и проницательный, нежели глаза остальных домочадцев, на бедную игрушку? Она, эта игрушка, уже сама по себе — милый и трогательный образ.
Он некоторое время молчал, обдумывая что-то.
— К тому же не так давно кто-то умудрился ее сломать, — напомнил крестный. — И тогда это уже несчастье в квадрате. В обратной пропорции оно может вызвать совершенно непредсказуемую реакцию девичьего сердца. И я скажу вам так, дорогой Вадим: ох уж мне эти движения женских душ!
Пьер, стоящий поодаль, издал тихое восклицание. Собеседники обернулись и увидели, что слуга пристально смотрит на одну из игрушек, висящих на елке.
— Я нашел его, — негромко сказал Пьер. И указал на черно-красную фигурку с застывшей улыбкой на размалеванном лице.
Вадим перевел взгляд со слуги на игрушку и обратно, намереваясь уже выразительно крутануть пальцем у виска. Но Дроссельмейер будто угадал это намерение и строго покачал головой. Затем с неожиданной сноровкой и ловкостью крестный стремительно метнулся к елке. Там Дроссельмейер приблизил лицо почти вплотную к игрушке, долго на нее смотрел, а затем прикрыл глаза, точно прислушиваясь. После чего обернулся и удовлетворенно вздохнул.
— Что ж, в ней действительно пульсирует жизнь. Браво, Пьер! Вы в очередной раз меня поражаете….
Слуга почтительно наклонил голову.
— Что вы хотите этим сказать? — изумился Вадим.
Некоторое время Дроссельмейер разглядывал молодого баронета почти так же, как минуту назад — елочную игрушку. Затем хмыкнул и жестом пригласил Вадима коснуться рукой стеклянного арлекина.
— Полагаю, что слова в данном случае вряд ли возымеют столь же ясное действие, как осязание. Убедитесь сами, баронет.
Вадим нерешительно протянул руку, но волшебник на миг задержал ее в своих сухих и длинных пальцах.
— Вам нужен правильный вывод, господин Монтаг. Имейте это в виду. Иначе вы сразу вступите на ложный путь, и развеять ваш скепсис будет чрезвычайно затруднительно. Однако, полагаю, картина вполне очевидна.
Вадим выслушал Дроссельмейера, послушно протянул руку и коснулся елочной фигурки. На лице его понемногу отразилось неуверенное удивление. Он даже крепче сжал игрушку, рискуя раздавить хоть и толстое, но все-таки стекло. После чего обернулся к Пьеру.
— Черт возьми, да он теплый!
Пьер в знак согласия почтительно поклонился. А Дроссельмейер просиял.
— Позвольте, господин Монтаг, в свою очередь и мне задать вам вопрос. Признаюсь, сейчас он меня весьма интересует. Если даже не сказать больше — интригует.
— Я к вашим услугам, — баронет все еще пребывал в смятении. Он не сводил глаз с елочной игрушки, которая тихо вращалась на крепкой льняной нити. — Что вы хотите теперь узнать от меня? Но имейте в виду, после того я сам засыплю вас вопросами.
— Бога ради. Узнать пока хочу только единственное, — кивнул Дроссельмейер. — Каким образом все-таки вам удалось заполучить в услужение двух таких необычных и занимательных, хотя и, разумеется, в высшей степени достойных господ?
