– Схва-тил… Схвати-и-ил… И ка-а-ак за… за… заво-о-оет…
– Кто – овинник?! – обрадовалась Акулина. И тут же с воплем полетела на пол от сильного удара, а Устинья, морщась и потирая костяшки кулака, уже приказывала сестрёнкам:
– Дунька, Апроська, бегом до дому, бабку разбудите, пущай сюда поспешает, скажите – совсем худо с Танькой! Да живо мне, живо!
– Я с ними, чтоб не пужались! – подхватилась Васёна, и всех троих вынесло за дверь. Устя же, не обращая внимания на ревущую благим матом Акулину, сунула ноги в валенки, накинула свою куцую шубейку и шагнула за порог. Тут же вернулась – но лишь затем, чтобы взять у печи ведро с водой.
– У, шалая… Куда?!. Ведро-то на што тебе? – кинулись было за ней. В ответ яростно грохнула дверь. Прижавшись к замёрзшему окну, растерянные девушки следили за тем, как Устинья широким мужским шагом идёт через двор. На миг она задержалась у сарая, – чтобы взять в свободную руку увесистую жердь, – и тут же скрылась за сугробами.
На дворе, казалось, ещё больше усилился мороз. Месяц в радужных кольцах висел прямо над селом, заснеженные деревья потрескивали от холода. Устинья, свирепо раздувая ноздри, шагала по оставленным Танькой следам, не замечая, что в дырявые валенки набился снег и противно тает там, моча пятки. Впереди уже показался чёрный зев овина. Устинья поудобнее перехватила жердь и прибавила шагу.
Весь снег перед овином был истоптан. Устя, бухнув ведро на землю, некоторое время разглядывала следы, затем обошла овин кругом, сердито сплюнула, вернулась и заглянула внутрь. Было тихо и темно, хоть выколи глаза.
– Ну, кто там, – вылазь по-хорошему! – сурово приказала она. В ответ – тишина. Устя ждала долго, и в конце концов ей послышался не то писк, не то сдавленный смешок. Больше она не колебалась и, схватив ведро, с силой выплеснула воду прямо в чёрное нутро овина.
Раздался многоголосый вопль, и чёрные фигуры вылетели из овина на снег. Устинья взмахнула жердью, и та с треском опустилась на плечи одной из них. Снова истошный крик:
– Что деешь, ведьма?! Бога побойся! Эй, робя, Устька Шадрина здесь!
– Ну, кто в череду?! – Устя снова замахнулась. Человек шесть парней стояли перед ней, тяжело дыша, двое ожесточённо отряхивались от ледяной воды.
– Сдурела, стерва! – процедил один из них, взъерошив рукой мгновенно заиндевевшие волосы, и Устя узнала Ефима Силина. – Ну – чего взъярилась?! Пошутили над вами, дурами, – делов-то!
– Шутить умеючи надо, подлюга! – выругалась Устинья. – Танька вон чуть дышит! Через тебя, иродину, не дай бог, на всю жисть язык потеряет! А тебе что! Ты всё шутки шутишь, погань! Весело тебе! Выискал забаву, жеребец, чуть в могилу девку не загнал! Не слыхал, что люди до смерти пугаться могут?!
– Кто тебе тут погань, холера? – Ефим шагнул в свет месяца, отразившегося синим блеском в его недобрых глазах. Устинья поудобнее перехватила жердь. Ефим, заметив это, криво усмехнулся краем губ.
– Зря скалишься, – спокойно сказала Устя. – Ты меня, знамо, заломаешь, но и я добром не сдамся. Покалечить беспременно смогу, а там хоть убивай.
Ефим качнулся к ней, но опомнившиеся парни уже протестующе загудели, и от них отделился Антип – старший брат Ефима, кряжистый, широкоплечий парень со спокойным и некрасивым лицом.
– Осади назад, Ефимка. И так нехорошо сделали… – Он взял брата за плечи, отвёл от Усти. Ефим не сопротивлялся; видно было, что лезть в драку с девкой ему не хочется.
– Уходим, робя, – приказал Антип. Парни, смущённо поглядывая на Устю, ещё не опустившую своей жерди, начали отходить за овин. Антип легонько толкнул вслед за ними ещё ворчащего сквозь зубы Ефима. Взглянув на Устинью, спросил:
– Ты как нас углядела-то? Вроде б тихо сидели…
– Снег вы поистоптали за овином, как с задворок пробирались, – сумрачно ответила Устинья, оглядываясь в поисках брошенного ведра. Оно закатилось в глубь овина, в темноту. Антип нашёл его первым, протянул Усте. Та, принимая ведро, со вздохом спросила:
– Тебе-то как не совестно, Антип Прокопьич? Уж на голову умней этих жеребцов, а туда ж за ними – девок по овинам стращать… А не ровён час, совсем худо с Танькой-то станется?
Антип яростно засопел, потёр кулаком лоб.
– Так ведь это… Кто ж знал-то… Ефимка сказал – пошуткуем только… Да и Танька ваша тоже куда как умна оказалась! Задрала подол да и уселась прямо перед овином голым задом светить! Кто её научил-то, недотыку?!
– Та и научила, которая вас сюда подманила! Ух! – Устинья бешено потрясла жердью прямо перед носом Антипа. – Акулька Клюкина зазвала? А?! Хорошую ты себе невестушку подобрал, неча сказать!
– Я к ней не сватался, – проворчал Антип. – То брёх один. Коль раза два на посиделках рядом сели, так уж и невеста?.. Языки ваши сорочьи…
Устинья, не слушая его, с сердцем швырнула свою жердь в снег у овина и, размахивая ведром, зашагала в сторону дома. Антип проводил её взглядом. Затем сокрушённо вздохнул; подняв жердь, аккуратно прислонил её к стене овина и, по-медвежьи переваливаясь, пошёл через зады прочь.
Пока примчавшаяся Шадриха приводила Таньку в чувство, Устинья за косу выволокла на двор Акулину и сразу же в кровь разбила ей лицо о мёрзлые ворота, а потом долго ещё молотила твёрдыми кулаками, повалив в снег и не слушая истошных воплей. На другой день Акулинина мать пришла ругаться к Шадриным. Агафья была в церкви, но в дверях гостью встретила Шадриха, которая очень тихо сказала ей несколько слов, после которых Фёкла разом притихла и засобиралась домой. А полчаса спустя высыпавшие на улицу соседи изумлённо наблюдали за тем, как растрёпанная Акулина с воем бегает по двору, крича: «Ой, матушка, убьёте!», а за ней, пыхтя, носится мать с метлой.
– Я те, лахудра, покажу! Я те в игры-то поиграю, косы-то повыдеру! Узнаешь у меня, в каком месте зори сходются, чёртова кукла! Теперь хоть домой не приходи! Тьфу, крапивно семя, взрастила на свою-то голову, кто тебя, холеру, только замуж возьмёт?!
История дошла и до Прокопа Силина, который шум поднимать не стал: молча и от души выпорол Ефима кнутом на конюшне. Ефим всё стерпел без звука, назвать тех, кто был с ним, наотрез отказался и допоздна просидел в стылой конюшне один, обхватив руками колени и хмуро глядя в потёмки. Уже поздно вечером в конюшню заглянул Антип.
– Вечерять-то тож не придёшь? Мать кличет…
– Не приду, – сквозь зубы сказал Ефим. – Ступай до хаты.
– Держи, – Антип сел рядом, сунул брату краюху хлеба, две луковицы. – Будя губу-то дуть на родителя: за дело, поди, огрёб.
– Ну-ну… Ты там тоже был, да что-то спина целая.
– Меня тятя тож раза три супонью на дворе вытянул, – вздохнул Антип. – Он же знает, что где ты, там и я, порознь не гулеваним. Ну, понятно, мне меньше досталось… Сердце всё на тебе сорвал.
– Игоше этой, Устьке, я припомню, – пообещал Ефим, отхватывая крепкими белыми зубами сразу половину луковицы и яростно работая челюстями. Один из ударов кнута пришёлся ему через лицо, и сейчас бровь со скулой вздулись багровым рубцом, из которого мрачно и зло выглядывал зелёный глаз. – Теперь из-за неё хоть на улицу не выходи, страмно!
