Сговорившись, Ив и Мэл забрали документы и подали их на рассмотрение приемной комиссии Политехнического института. Экзамены оба сдали блестяще, и к концу июля уже щеголяли по Ленинграду в новеньких, «с иголочки» форменных куртках студентов Политеха: тужурка черного сукна в офицерском стиле с позолоченными пуговицами, украшенными гербами СССР, с отложным дореволюционным воротником и с плечевыми знаками из темно-зеленого бархата. Впрочем, когда подступила неумолимая августовская жара, куртки захотелось снять, переодевшись в нечто более «домашнее».
Скворешников сразу влюбился в Ленинград. В него невозможно было не влюбиться. На его взгляд, столица умудрялась органично сочетать в себе объемные образы десятков городов Союза без всякого ущерба для себя. Вылезешь на «Гостинке» ― вот тебе царский город Петра с мрачной рапсодией Казанского собора и вознесенной к небу путаной молитвой Спаса-нА-крови, с торжественным маршем Дворцовой площади и тихой неторопливой мелодией зажатых в гранит каналов. Вылезешь на «Балтийской» ― вот тебе пролетарский квартал, вжатые в серый асфальт трущобы, внутри которых всё время клокочет скрытая энергия грядущего преобразования мира; где-то там Мэл нашел подобие Калуги. Вылезешь на «Приморской» ― вот тебе морской вызов, соленый ветер в лицо и многоэтажки, похожие на гигантские волноломы.
Мэл Скворешников жил на «Лесной» ― по меркам разросшейся столицы, почти центр. Там был расположен студенческий городок, в котором построили общежития для двух десятков ведущих вузов Ленинграда. Компания собралась пестрая. На улицах студгородка можно было встретить и француза, и эфиопа, и китайца. И хотя за дисциплиной следили строго: коменданты свирепствовали, дежурные сидели на каждом этаже, с обходами заявлялись комсомольские и милицейские патрули, ― молодая кровь брала свое. Студенты обзаводились парой, женились и разводились, устраивали спонтанно праздники и розыгрыши, периодически напивались и дрались.
Мэл некоторое время в коловращении потаенной жизни студгородка участия не принимал ― в первые же учебные дни выяснилось, что его калужского школьного образования явно не хватает, чтобы осилить институтский уровень по нескольким предметам, а потому он засел нагонять и три месяца честно вкалывал, подтягивая математику, черчение и химию. Только когда понял, что сессия у него в кармане, начал оглядываться вокруг и именно в этот период приметил Наоми Шварц.
Собственно, около месяца он не знал, что эту девушку зовут Наоми. В ходу были прозвища ― к примеру, самого Мэла прозвали Марксом за немногословность и сосредоточенность на учебном процессе. А Наоми называли Нэт по причине, которая оказалась не столь романтична, сколь прозаична.
Училась девушка по прозвищу Нэт на том же курсе и потоке, что и Скворешников. Посещала те же лекции и, естественно, привлекала внимание молодых людей, поскольку традиционно на факультет тяжелого и среднего машиностроения старались зачислять юношей, и выпускнице средней школы нужно было сильно постараться, чтобы влиться в монолитные ряды «черных курток». В поток прорвались всего четыре девушки, и Нэт была, по общему мнению, хоть и малосимпатичная, но приемлемая по сравнению с тремя другими уродинами. Она и вправду не выглядела красавицей: слишком острые черты лица, слишком высоко вздернутый нос, вечно растрепанные волосы цвета ржавчины, вечно бесформенный свитер под форменным пиджаком, вечно синие штаны-клеш. И еще одно ― если ее подруги активно пользовались косметикой, благо дешевых французских парфюмов в Ленинграде хватало, то девушка о прозвищу Нэт, кажется, с рождения не подозревала о существовании всевозможных духов, притирок и примочек. Короче, смотреть не на что и незачем. Но, как говорится, на безрыбье и рак ― вобла, сокурсники периодически подкатывали к Наоми и всякий раз получали отлуп, зачастую в крайне грубой форме. Из-за постоянных и бессмысленных отказов ее и прозвали девушкой Нэт ― так показалось острее и обиднее. Хотя, возможно, она об этом и не подозревала, а если подруги доложили, то не придала значения.
А позднее, после одной мерзкой истории, Наоми стали избегать.
В общежитии института обитал вечный студент и редкий подонок по прозвищу Рашпиль. Как его звали на самом деле и сколько лет он учится, никто из мальков точно не знал, но о Рашпиле ходили мрачные легенды: дескать, служил он когда-то в спецподразделении, участвовал в спецоперации, там его контузило, после чего он слегка повредился в уме. Его бы лечить, сложилось общее мнение, однако Партия считала иначе и послала контуженного учиться на инженера. Толку от этого решения было мало, – Рашпиль лекции и практические занятия не посещал, но на любое студенческое застолье являлся одним из первых, быстро хмелел и начинал куражиться над молодняком. Ему давно бы пообломали рога ― хоть и спецназовец, против толпы не попрешь, ― но он имел статус местного авторитета и вовсю им пользовался. И вот как-то раз, во время очередной попойки, Рашпиль услышал о девушке Нэт. Может, он и раньше ее встречал в длинных коридорах общаги, но не обращал внимания: мало ли что за серая мышь пробежала, ― а тут услышал о том, какая недотрога поблизости живет, и загорелся. Поспорил со старшекурсниками на бутылку довоенного французского коньяку, что без проблем пустит девицу по кругу, и следующим же вечером развил бурную деятельность. Подговорил мальков: дескать, пора девушку Нэт проучить, хором ей вдуть, чтобы не зазнавалась. Накупил портвейна, зазвал шмар, толкущихся по вечерам у выхода из метро «Лесная» и на всё согласных, объяснил свой план и на некоторое время удалился. По плану один из мальков, соседей Наоми по этажу, должен был «давить на жалость», изображая страдающего именинника, который остался в свой самый торжественный день без девушки и теперь приятели его засмеют. Наоми могла бы отказать, как обычно, но не захотела, видимо, портить отношения с соседями, благо парень ни на что серьезное не претендовал и просил только посидеть. Девушка заглянула к соседу, убедилась, что всё чинно-мирно: мальчики-девочки, вино-закуска, никто ни жрет в три горла, матом не ругается – и зашла. Ей радостно выделили стул, наплескали в фужер портвейна, завязалась беседа. Казалось, Наоми расслабилась, даже щеки ее порозовели, и тут в комнату врывается Рашпиль. «Шмары пошли нах», ― говорит. И шмары, как одна, встают и, похихикивая, выходят. Рашпиль закрывает дверь на ключ и шагает к Наоми. И мальки тоже подобрались, перемигиваются похабно, готовятся. Но Наоми не испугалась. Или, по крайней мере, не показала, что боится. Не запричитала, не заметалась. Отставила фужер и с ленцой так говорит: «Мальчики, вам ничего не светит!» Рашпиль оскалился и хотел уже в пузо ей кулаком пробить, чтобы поняла, на каком свете живет. Наоми опередила его. Встала и как гаркнет: «Русише швайне! Шайзе! Ихь райсе дир ди айер аб!» Рашпиль аж отшатнулся. «Ты чё? ― говорит. ― Немка?» – «Ихь бин ин Берлин геборен, ― отвечает Наоми. ― На клар? Заз ду михь гуд ферштеен, стинкенд бок?!» Рашпиль посерел – так очевидцы и рассказывали: посерел. Плечи его опустились, и сам он сделался какой-то скособоченный. А потом вдруг схватился за голову, зарычал, замычал, выбил ударом ноги запертую дверь и убежал. Мальки сидели, притихшие и потрясенные, смотрели на Наоми круглыми глазами и не знали, что сказать. Девушка Нэт смерила их презрительным взглядом, сказала: «Спасибо за компанию» – и спокойно, с достоинством вышла.
