Журанков сохранял хладнокровие и лишь каменел; горячее и неизбежно неровное поведение увлеченного и переживающего человека постепенно сменялось поведением мороженой куклы – так он старался держать себя в руках. Ни одного лишнего слова, ни одного эмоционального жеста, только те реплики и движения, что необходимо требовались по делу; нажатие стартера в лаборатории или домашнее поднесение ко рту ложки супа осуществлялись одинаково бесстрастно. Команду на запуск или предложение выпить чаю с печеньем он произносил одинаково ровным тоном, в котором уже не оставалось ничего живого. Вовка не мог похвастаться подобным самообладанием и порой скрипел зубами или даже чертыхался вполголоса, когда стартовый компьютер в качестве венца многочасовых размышлений оптимистично объявлял некоторые математические характеристики вселенной подсока, наиболее подходящей для перехода в намеченную финишную точку, согласно им выдавал рекомендуемую конфигурацию параметров на данный опыт, и очередная волна тщательно подогнанного под эту конфигурацию излучения окатывала образец; и тот в очередной раз не обращал ни малейшего внимания на все это высокотехнологичное шаманство.
Аналогичные манипуляции проводились время от времени и с подопытными существами. Имелась некая интуитивно угадываемая вероятность, что есть разница между передачей мертвой и живой материи – при всей условности этих понятий, которая проступает тем явственней, чем глубже мы забираемся; ее, эту разницу, если она и впрямь обнаружится, будет чрезвычайно интересно осмыслить и объяснить, но покамест было не до жиру. Конечно, здесь возможности варьирования параметров сильно ограничивались необходимостью никоим образом не повредить ни одной из четы белых мышек, попеременно служивших объектами бережной вивисекции; следовало стараться даже, чтобы этой вивисекции мышки попросту не замечали.
Вот это последнее было единственным, что удавалось раз за разом с неизменным успехом. Что муж, что жена, помещаемые в фиксирующую клетку, действительно настолько не замечали, когда на них в течение доли секунды изливалось несколько трансформированных в неощутимые фотоны очередных десятков тысяч Наилевых рублей, что постепенно привыкли к периодическому разлучению и кратковременному водворению одного из них в тесное индивидуальное узилище. Супруги, поначалу панически пищавшие и пытавшиеся царапаться своими игрушечными коготками, когда одного из них несли под лазерное извержение, уже к четвертой неделе лишь подергивали голыми хвостиками, суетливо нюхали воздух («Ты недалеко? И я недалеко! Скоро снова свидимся!») и, в общем, привычно ждали, когда эти громадные недотепы, столь упорно занимавшиеся какой-то ерундой и столь беспардонно навязавшие им, души друг в друге на чающим благородным мышам, в своей ерунде заглавную роль, натешатся и снова соединят чету в ее комфортабельном и обильном на еду персональном жилище для очень младших научных сотрудников.
В конце февраля Вовка понял, что отец, при всех своих благих намерениях и всей мужской горделивости, проговорился подруге. Что, в каком объеме и при каких обстоятельствах он рассекретил, в горькую ли минуту отчаяния или, наоборот, в триумфальный миг близости, гадать было бессмысленно, да и как-то не по-сыновьи. Но только однажды поздним вечером из-за неплотно прикрытой двери их спальни донесся женский голос, и Вовка, как раз тихонько кравшийся из туалета обратно в койку, его услышал.
– А сам-то ты веришь? – отчетливо спросила тетя Наташа.
Голос отца ответил на два тона ниже: бу-бу-бу… бу-бу… Долго, монотонно, ни слова не понять. Потом опять тетя Наташа – сочувственно и в то же время как-то умиротворяюще; от такого голоса, подумал Вовка, у мужика даже при смерти должна просыпаться надежда.
– А теперь, когда ты сказал все правильные слова про науку и веру, про их отличия, ответь просто: ты уверен в своей правоте?
Бу. Коротко так: бу. Судя по всему, лишних слов на сей счет отец говорить не захотел.
– А тогда… Ты же сам говорил: если новая, с иголочки машина почему-то не едет, значит, в нее просто не залили бензин. Чего-то не хватает, какой-то последней малости. Думай. Просто спокойно думай, как будто никто не ждет твоих открытий, а ты сидишь себе на высоком холме и смотришь на звезды. Ты никому ничего не должен за эти миллионы. Ты совестью мучаешься, что Наиль их на тебя потратил. Да он, может, в казино бы больше потратил! И мне ты ничего не должен. Я в тебя верю, но если у тебя это не получится, моя вера ни вот на столечко не пострадает. Потому что я верю в тебя как в замечательного родного человека, а не просто как в какого-то там дурацкого гения. Когда мучаешься совестью, придумать уже ничего нельзя. Забудь про все и про всех и поднимись на холм. Посмотри на звезды и послушай, что они тебе скажут.
Вот это класс работы с личным составом, восхищенно подумал Вовка. Высший пилотаж. Ай да тетя Наташа… С такой подругой действительно можно на край света. Этот бы уровень нашим офицерам по связям с местным населением…
Подумал и двинулся дальше, не желая подслушивать нарочно.
Он сильно предполагал, что этот страстный монолог тетя Наташа подкрепит еще чем-нибудь не менее психотерапевтическим. Такая мысль просто напрашивалась. Но надо было отдать взрослякам должное: разговоры их он иногда слышал, но ничего иного, стонов там или характерного ритмичного скрипа – ни-ни. Они вели себя в высшей степени тактично. Иногда он пытался прикинуть, как им из-за него надо держать все под контролем, и даже жалко их становилось.
Надо бы отцу при случае заявить, что мне он тоже ничего не обязан, подумал Вовка, засыпая. Не ровен час, он и за это примется себя казнить: мол, опять наобещал сыну с три короба, а все и на сей раз фуфлом обернулось. Конечно, поражение не победа, и к тому, кто победил, отношение всегда другое, чем к тому, кто облажался. Но, как говорится, братишка, мы любим тебя не за это…
Он не успел сделать ничего подобного. На следующий день события понеслись вскачь. То ли теть-Наташина психотерапия оказала свое влияние, то ли мозги у отца варили-варили и доварили наконец, то ли просто так совпало. Поутру, когда Вовка встал, отца дома уже не случилось, а на столе в кухне маялась забытая им чашка с кофейной гущей на дне; и полный гущей, отжатый досуха кофейник торчал на плите. Вовка слегка растерялся: надо ему идти, как обычно, в лабораторию, или нынешний день можно было счесть выходным – непонятно. Когда на кухне появилась тетя Наташа – озабоченная, встревоженная, оттого порывистая больше обычного, оттого еще красивее, чем всегда, Вовку так и подмывало показать ей большой палец или хоть как-то выразить гвардейское одобрение. Но, даже не дав ей понять, что многое слышал ночью (не ровен час, бедняги станут еще жестче соблюдать режим тишины в темное время суток), он просто постарался быть как можно заботливее: чайник вскипятил, к завтраку все приготовил, расспросил за едой о ее последней статье… А она вдруг попросила его следить своей молодой, не обремененной склерозом головой, чтобы у них с отцом во время работы всегда был под рукой валидол. Он, не удивляясь, с готовностью пообещал. И тут загундосил Вовкин мобильник. Тетя Наташа встрепенулась; она тоже, как и сам Вовка, сразу решила, что звонит отец.
