Все же тот, кто ведает деньгами, пусть даже не единолично, но, что называется, держит руку на пульсе вливаний – всегда несравненно информирован; ценнее такого друга нет. Вот что Бабцев еще дополнительно от Кармаданова узнал. Пусть это уже была не достоверная информация, а слухи, сплетни, то, рассказ о чем всегда предваряют размытым словом «поговаривают…». Работы по попыткам смоделировать плазменное облако прекратились, возможно, не просто из-за недостатка средств, не просто оттого, что их отложили до лучших дней и готовы возобновить, как только конъюнктура изменится. В середине весны сам Журанков, а через несколько дней – и его сын проходили самый тщательный медицинский осмотр. Их даже госпитализировали. «Разве что первых космонавтов так вызванивали, высвечивали и изводили на анализы, – уточнил Кармаданов. – Мол, не слишком ли повредились на орбите…» А если учесть, что, как поговаривали, недели за три до этого в биологическую лабораторию сам же Журанков с совершенно горящими глазами притащил белую мышку и потребовал выяснить все доподлинно про ее мышиное здоровье, поскольку та случайно подверглась периферийному воздействию ионизированного облака… «Соображаешь? – спросил Кармаданов. – Похоже, у них там какая-то тихая авария произошла. Или даже несколько, одна за одной. Как запуск – так неудача. И, будто в советские времена, про то – ни звука». Так вот хотя, по всем разговорам судя, и биологические исследования, и медосмотры дали совершенно положительные результаты, то есть ни малейших вредных изменений не было замечено ни в мышке, ни в людях, именно с этого момента, сказал Кармаданов, былая надежда отечественной космонавтики Журанков ни с того ни с сего оказался на подхвате у какой-то команды психологов и принялся ведать набором статистики по малопонятным новомодным тестам на воображение… Кто эти тесты выдумал и в чем их суть – Кармаданов ведать не ведал. Бабцев понял так, что Кармаданову это самому обидно – если бы он что-то знал, то сказал бы непременно; полная неосведомленность по этому вопросу Кармаданова самого раздражала. Неприятно ведь, когда работа, за успех которой вполне переживал, вдруг невесть куда рассасывается, и на ее место выплывает юродивая трагикомедия. Но на психологов, предложивших это тестирование, у Кармаданова никаких выходов не было, о них он пока не знал ничего, и даже слухов никаких до него не доходило. Понятное дело – психологи не плазма, не стендовая продувка моделей, не монтаж разгонных блоков; денег они едят немного, а потому от бухгалтерии вполне могут скрываться в тени.
Словом, папа Журанков не только утратил, судя по всему, всякую возможность оказаться в глазах сына триумфатором – чего очень опасался и очень не хотел Бабцев, – но и вообще подверг здоровье сына какой-то опасности. Да, и свое тоже – но это его проблемы, а вот Вовка… Тут было за что зацепиться.
И потому Бабцеву вдвойне интересно было глянуть, что там за хилая психология возникла на месте былых надежд на рывок к принципиально новым носителям. Журанков поразительным образом готов был сам поднести ему на блюдечке все, или почти все, что до сих пор еще оставалось во тьме.
Банкетное предложение Журанкова было куда как заманчиво.
– Я с удовольствием, – громко сказал Бабцев, видя некоторое удивление и явную нерешительность остальной публики. Все обернулись к нему. И Вовка тоже. В его взгляде Бабцеву почудилось уважение. И он понял, что на правильном пути; даже если тесты эти и чушь собачья, такой взгляд пасынка дорогого стоил. И Бабцев твердо сказал еще раз: – Готов хоть на центрифугу, Костя, – он старательно вдавил во фразу обращение к Журанкову по имени, напоминая и ему, и Вовке, и себе, и тем более – всем остальным, что они с Журанковым на короткой ноге. И подмигнул Вовке. И добавил громко: – Готов отложить ближайший тост и идти хоть сейчас, – улыбнулся, учуяв чуть было не сложившийся сам собой каламбур, и дожал его: – Меняю тост на тест.
– А я отказываюсь, – улыбнувшись, сказала Катерина, и Бабцев сразу подумал, что это она ему в пику.
– Нет, ну почему же, – вежливо, но совершенно без энтузиазма проговорил ее спутник Фомичев. – Интересно…
– А мне неинтересно, – повернулась она к нему. Еще наплачешься, злорадно подумал Бабцев о Фомичеве. Она тебя еще поманежит… – Я не хочу знать о себе ничего, чего я сама не знаю.
– Ну, напрасно, Катя, – с сожалением сказал Журанков. В его фамильярной интонации проскользнуло что-то отеческое: исходный муж, как-никак.
– Я хочу! – решительно заявил Корховой и отставил пустой бокал. Никто за ним не следил специально, но Бабцеву показалось, что под шумок он успел налить себе еще раз, и стало быть, этот бокал у него был пустым не по первому разу, как у остальных, а уже по второму. – Я живу с открытыми глазами! Константин Михайлович, меня запишите в добровольцы!
– Отлично! – обрадовался Журанков. Он был похож на профсоюзного деятеля, записывающего подведомственных работников на какаю-то редкую экскурсию. – Два!
Фомичев после заметной внутренней борьбы нерешительно, с усилием, точно даже в последний момент все еще превозмогая себя, сказал:
– Я бы все-таки тоже попробовал…
Катерина пожала плечами:
– Пробуй, кто тебе мешает. Я ведь сказала только, что я не хочу.
– Три! – победно возвестил Журанков. При этакой напористости было даже странно, что ни Наташа, ни Вовка не принимали в игре на соблазнение народа ни малейшего участия и сидели как бы ни при чем. Просто пережидали. Вовка отрешенно глядел себе в тарелку. Это, наверное, что-то значило, но Бабцев никак не мог сообразить, что.
– Тогда не будем откладывать! – загорелся Корховой. – Пошли?
Они пошли.
Оказалось, от кафе до здания лаборатории, где должно было проводиться тестирование, рукой подать; наверняка Журанков все это заранее просчитал и заказал столики именно в ближайшей к своему логову точке общепита. Шли вдоль высокого и крупного здания, входившего, похоже, в один институтский комплекс с видневшейся впереди относительно небольшой и приземистой коробкой, куда их вел Журанков. Был разгар рабочего дня, пустынно и малолюдно, и только вдоль заполненной парковки молодая мама тянула за руку сына лет четырех или чуть старше и что-то ему втолковывала. Про машины, похоже. Забавно, что дорогих машин тут не было ни единой, и значит, подумал Бабцев, платили тут, несмотря на всю помпу, негусто. Оживленные гости миновали маму с сыном как раз в тот момент, когда те проходили мимо допотопного «Москвича», каким-то чудом затесавшегося в ряды современных чудес отечественного автопрома и расхожих иномарок. Бабцев с умилением услышал: «Нет, это не иностранная». – «Не иностранная? А почему она такая странная?» «Потому, – терпеливо разъясняла молодица карапузу, – что это очень старинная машина, она еще при Советском Союзе сделана…» Бабцев с удовольствием послушал бы продолжение, но они шли гораздо быстрее мамы с сыном; не останавливаться же было и не возвращаться же специально. Про машину еще можно как-то объяснить, думал Бабцев. Но как эта молодая женщина объяснит своему отпрыску где-то так две тысячи восьмого года рождения, что такое Советский Союз?
Или, подумал Бабцев, столь дурацких вопросов смышленые нынешние детки уже и не задают?
