Я слышал, как за окнами санатория мои соотечественники борются за восстановление нашей страны. А чем помогал им я? Ничем!
Столько раз я пытался найти работу, пусть мелкую и незначительную. Никто меня не брал. Но все же я — хибакуся, и я узнал столько вежливых способов отказа. Брат умолял меня переехать к нему, заверяя, что они с женой могут позаботиться обо мне и даже найти какую-нибудь «полезную» работу по дому. Для меня это было даже хуже санатория. Он только вернулся из армии, и они пытались завести еще одного ребенка. Навязываться им в такой момент казалось немыслимым. Конечно, я думал о самоубийстве. Даже сделал несколько попыток. Но что-то меня останавливало, каждый раз удерживая руку, тянувшуюся за горстью таблеток или осколком стекла. Я считал это слабостью, чем же еще? Хибакуся, паразит, а теперь еще и позорный трус. В те дни не было предела моему стыду. Как сказал император в своей капитуляционной речи перед народом, я действительно «терпел нестерпимое».
Я покинул санаторий, ничего не сказав брату. Не знал, куда направляюсь, только бы подальше от жизни, от воспоминаний, от себя. Я скитался, просил милостыню… у меня больше не оставалось чести, чтобы ее потерять… пока не осел в Саппоро, на острове Хоккайдо. Эта холодная северная пустыня всегда была самой малонаселенной префектурой Японии, а с потерей Сахалина и Курил стала, как говорят на Западе, крайней точкой.
В Саппоро я познакомился с садовником-айном, Ота Хидеки. Айны — старейшее население Японии, на социальной лестнице они стоят даже ниже корейцев.
Наверное, поэтому он пожалел меня. Еще один отверженный племенем Ямато… Возможно, ему некому было передать свои умения. Его сын так и не вернулся из Маньчжурии. Ота-сан работал в «Акакадзэ», бывшем роскошном отеле, который теперь служил центром для японских репатриантов из Китая. Вначале администрация жаловалась, что у них нет средств нанимать еще одного садовника. Ота-сан платил мне из собственного кармана. Он был моим учителем и единственным другом, а когда он умер, я хотел последовать за ним. Но… каков трус! Я не мог себя заставить. Вместо этого продолжал существовать, тихо копался в земле, пока «Акакадзэ» превращался из репатриационного центра в роскошный отель, а Япония из побежденных руин в экономическую супердержаву.
Я все еще работал в «Акакадзэ», когда узнал о первых японских вспышках эпидемии. Я подрезал живую изгородь возле ресторана и подслушал разговор гостей об убийствах в Нагумо. По их словам, какой-то человек убил собственную жену, а потом набросился на тело и стал его пожирать подобно дикой собаке. Тогда я в первый раз услышал термин «африканское бешенство». Я решил не обращать внимания и продолжил работу, но на следующий день разговоров стало больше, больше приглушенных голосов на лужайке и возле бассейна. Нагумо не шел ни в какое сравнение с более серьезной вспышкой в больнице «Сумитомо» в Осаке. А на следующий день это случилось в Нагоя, Сендаи, Киото… Я пытался выбросить страшные разговоры из головы. Мне и так пришлось уехать на Хоккайдо, чтобы сбежать от мира, доживать дни в позоре и бесславии.
Голос, наконец убедивший меня в опасности, принадлежал менеджеру отеля, чопорному деловому служащему. После вспышки заболевания в Хиросаки он собрал персонал чтобы опровергнуть раз и навсегда эти нелепые слухи о восстающих из мертвых тварях. Мне приходилось полагаться только на слух, но когда человек открывает рот, о нем уже можно сказать все. Господин Сугавара выговаривал слова слишком тщательно, особенно твердые согласные. Он изо всех сил пытался скрыть заикание, когда-то уже побежденное, но угрожающее проявиться в тревожный миг. Я уже наблюдал действие этого защитного механизма у невозмутимого на вид Сугавара-сана, первый раз во время землетрясения девяносто пятого года, потом в девяносто восьмом, когда Северная Корея запустила по нам «учебную» ракету среднего радиуса действия, способную нести ядерный заряд. Тогда в речи Сугавара-сана напряжение едва ощущалось, а теперь оно визжало громче сирен воздушной тревоги из моей юности.
Итак, во второй раз в жизни я сбежал. Я хотел предупредить брата, но прошло столько времени… я не представлял, как до него добраться, да и жив ли он вообще. Это был последний и, наверное, величайший из моих бесчестных поступков, тяжелейшее бремя, которое придется нести до смерти.
— Почему вы сбежали? Боялись за свою жизнь?
— Конечно, нет! Я с радостью бы встретил смерть! Умереть, положить конец страданиям — даже слишком хорошо… А боялся я, как прежде, стать обузой для окружающих. Тормозить кого-то, занимать ценное пространство, подвергать угрозе чужие жизни, если люди попытаются спасти слепого старика… а вдруг слухи о восставших мертвецах правда? Вдруг я заражусь, сам стану мертвяком и начну бросаться на соотечественников? Нет, обесчещенного хибакуся ждет другая судьба. Если мне суждено умереть, я умру так же, как жил. Забытый, в одиночестве.
Я ушел ночью и стал пробираться на попутках на юг по скоростной хоккайдской автостраде. С собой взял только бутылку воды, смену белья и икупасуй,
[55]
длинную и плоскую лопатку, похожую на шаолиньский заступ, с давних пор служившую мне тростью. В те дни ездило еще довольно много машин — нефть поступала из Индонезии и из Залива, — так что многие водители соглашались меня подвезти. С каждым из них разговор неизменно склонялся к кризису: «Вы слышали, что мобилизовали войска самообороны? Правительству придется объявить чрезвычайное положение. Слышали о вспышке эпидемии прошлой ночью прямо здесь, в Саппоро?» Никто не знал, что нам принесет завтра, как далеко зайдет бедствие или кто станет следующей жертвой, но с кем бы я ни говорил и каким бы напуганным ни был голос моего собеседника, все заканчивали словами: «Ноя уверен, власти скажут нам, что делать». Один водитель грузовика заявил: «Надо только терпеливо ждать и не создавать паники». Это был последний человеческий голос, который я слышал. На следующий день я удалился от цивилизации, поселившись в горах Хиддака.
Я очень хорошо знаю этот национальный парк. Ота-сан привозил меня туда каждый год собирать сансаи, дикие овощи, которые привлекают внимание ботаников, путешественников и шеф-поваров изысканных ресторанов со всей Японии. Как человек, часто встающий посреди ночи и точно знающий расположение каждого предмета в темной спальне, я знал каждую реку, каждый камень, каждое дерево и клочок моха, знал даже каждый онсен, который бил из-под земли, и потому никогда не испытывал недостатка в горячей минеральной воде для омовения. Каждый день я говорил себе: «Здесь лучшее место для того, чтобы умереть, скоро со мной произойдет несчастный случай, упаду где-нибудь или заболею, подхвачу какую-нибудь заразу или съем ядовитый корень, а может, совершу наконец-то благородный поступок и вовсе перестану есть». И все же каждый день я добывал себе пищу и мылся, тепло одевался и соблюдал осторожность. Я так желал смерти — и все равно делал так, чтобы она не пришла.
