Легкое чувство вины перед Мишей охватило меня уже в ванной, когда первые струи воды заставили мою сонную голову наконец проснуться, а самый пик раскаивания пришелся на визит в туалет, куда я засел надолго и откуда уныло слушал, как надрывается мобильный телефон, оставшийся в кармане пиджака. Вскакивать и нестись вприпрыжку к телефону, даже понимая, что наяривает Миша, я не стал. Только вздохнул печально и уставился в подозрительно желтеющий потолок, размышляя о том, когда Катька начнет полоскать мне мозги про необходимость ремонта сортира – в этом месяце или в следующем.
Впрочем, откапывая потом в прихожей свои туфли среди невероятного бардака, оставленного убегавшими в школу детьми, я придумал себе циничное оправдание – скажу Мише, что приболел младший, а у Катьки срочная работа в магазине, и ее не отпустили, так что сидеть с Тимохой пришлось мне.
Уже одетый, я уловил какую-то несообразность в общем хаосе нашей маленькой, но невероятно захламленной прихожей и, приглядевшись, понял, в чем проблема, – мешок со сменной обувью, принадлежавший, кажется, Тимофею, валялся в углу, а должен был бы сейчас висеть в раздевалке гимназии.
Не раздеваясь, я прошел в комнату к детям и застыл на пороге. Так и есть – Тимофей с бледным до желтизны лицом лежал на втором ярусе своей любимой металлической кровати, и было слышно, как тяжело и прерывисто он дышит.
Можно было и не трогать лоб, и так все ясно, но я потрогал, почувствовав, какой этот лоб влажный и горячий. В ответ на прикосновение Тимофей чуть приоткрыл свои огромные, но сейчас такие печальные глаза.
– Я заболел, пап, – сказал он жалобно, и сердце мое мгновенно стиснула почти физическая боль.
Больной ребенок – это что-то неподвластное моему разуму, я не могу спокойно наблюдать за тем, как веселые, счастливые создания вдруг превращаются в маленьких, несчастных старичков. Мне каждый раз становится страшно – а вдруг это навсегда?
– Мама оставила тебе записку на кухне, – выдавил из себя Тимофей и тут же ушел в тяжелый, горячечный сон. Я поправил одеяло и заметил под ним рыжий хвост, а потом и остальные достойные части Пафнутия – этот кот считал своим долгом лично поддерживать заболевших членов семьи, составляя им компанию в кровати.
Я благодарно погладил кота и пошел на кухню. Там, среди гор невымытой посуды в мойке, бардака на полках и на неприбранном обеденном столе, мною была обнаружена записка:
«Дорогой! Хоть мы с тобой и не разговариваем, но сейчас придется. Тимофей заболел, похоже, грипп. Врача я вызвала, но у меня срочная работа в магазине, поэтому меня не отпустят. Сидеть с Тимохой тебе. Парацетамол я ему уже давала, больше ничего давать не надо, жди врача. Звони, если что. Катя».
Почему мы с Катькой не разговариваем, достоверно я вспомнить не смог – вчера я явился домой не очень трезвый и запросто мог сказать ей что-нибудь вопиюще откровенное.
Я бросил записку в мусорное ведро, вернулся в прихожую, разделся и начал наводить порядок сначала в прихожей, а потом засучил рукава рубашки и принялся мыть посуду на кухне. Я вообще-то люблю это занятие – когда ты моешь посуду, никто из домашних не осмеливается тебя тревожить, чтобы не попасть под раздачу или не быть припаханным к подобной работе, так что в эти минуты ты можешь спокойно обдумать какую-нибудь стоящую мысль, не отвлекаясь на глупости.
Впрочем, ничего достойного обдумать мне не удалось – пришлось отвлечься на глупости. Опять зазвонил телефон, и на этот раз я решил ответить.
Осторожно выуживая мокрыми руками телефон из глубин внутреннего кармана пиджака, я уже приготовил резкую отповедь Мише в ответ на ожидаемые упреки в разгильдяйстве. Но это звонил не Михаил.
– Ваня, тебя где носит? – раздался неожиданно встревоженный голос Марты.
– Я дома. Тимофей заболел, – ответил я лаконично, как и полагается озабоченному отцу больного ребенка.
– А-а-а, – сочувственно протянула Марта. – А то тебя тут Миша с собаками искал, решил, что ты опять скрываешься, пропивая последний аванс.
– Как видишь, это не так, – подчеркнуто сухо сказал я.
Марта помолчала немного, а потом вдруг предложила:
– Слушай, Миша очень убивался, что ты на встрече какой-то нужен, дескать, свои же интересы должен представлять. Хочешь, я за тебя там поприсутствую, раз такое дело? Я просто рядом с «Интершумом» околачиваюсь, у меня в районе съемку отменили…
Мне понравилась эта идея, и я радостно кивнул:
– Давай! А ты знаешь, какие у меня интересы?
– Что тут может быть нового? – в тон мне весело откликнулась Марта. – Денег хочешь побольше, верно?
– Ну да, – согласился я. – Ты уж там постарайся, придуши этих империалистов как следует.
– Империалистов? – удивилась Марта, и я в двух словах рассказал ей про визит фифы из Америки.
– Ну, тогда я с них не слезу, пока они, засранцы, нам Аляску не вернут, – грозно пообещала Марта и отключилась.
Я вернулся на кухню и еще около часа драил там все, на что падал мой взгляд, от посуды до мебели, попутно размышляя о сюжетах для следующей серии «Поля чудес». Потом, разогнавшись, я еще взялся мыть пол, но тут меня вдруг осенило сразу двумя идеями одновременно, и я, бросив тряпку, побежал в спальню к ноутбуку, записывать последствия нежданного визита Музы. Ибо, как показывает моя горькая практика, вовремя не записанная мысль уходит навсегда.
...
«Не стоит выбрасывать дряхлую и грязную стодолларовую бумажку только потому, что в ближайшем банке ее отказались принять. Растворите полстакана стирального порошка в подходящей мисочке (можете отнять у любимого котенка жены) и как следует прополощите купюру в этой жидкости. Затем слейте мыльную воду и прополощите бумажку под краном. Прицепите прищепкой за краешек и повесьте на просушку, а наутро прогладьте утюгом. Все – вы получите новенькую хрустящую купюру, которую с руками оторвут в том же банке, откуда накануне вас изгнали с позором.
Именно на этой нехитрой процедуре зарабатывает около полутора тысяч долларов в месяц москвич Герман Тельман.
Пять уличных ларьков, совладельцем которых он является, производят не очень законные, но весьма актуальные для местных жителей операции – скупку ветхих и грязных американских долларов по слегка заниженному курсу. Стирка грязных (во всех смыслах) денег происходит в специально оборудованном лично Германом помещении, в стиральной машине, параметры работы которой и приемлемый порошок также подбирал он сам.
Выстиранные и отутюженные купюры реализуются через эти же ларьки. Учитывая, что в большинстве обменных пунктов ветхие и грязные купюры просто не принимаются, а в тех немногих, где их принимают, устанавливают смехотворный курс, Герман пока вне конкуренции.
Сегодня он подумывает о расширении своего бизнеса, и вполне вероятно, что уже этой осенью в одном из столичных банков появится целая прачечная, где под руководством Германа будут отстирываться миллионы грязных американских денег».
